И не кончается объятье

Музей истории ГУЛАГа открыл театральный сезон. Спектакли, сыгранные в этих стенах, производят сильное впечатление.

Пойти в музей сегодня — это не просто познакомиться с экспозицией и пройтись по полупустым залам. Музеи придумывают разные способы, чтобы завладеть вниманием публики на время, куда большее, чем простое посещение. Почти во всех московских музеях можно послушать серьезные лекции или поучаствовать в остроактуальной дискуссии, посмотреть фестивальное кино или вместе с киноведами разобрать классическое. Музей истории ГУЛАГа в самом начале сезона предложил зрителям две премьеры и оказался среди немногих московских музеев с собственной театральной программой.

Пока спектаклей два: «Долгий путь» (хроника одной семьи из восьми историй) — постановка Эрвина Гааза и «И дольше века длится день» (спектакль с куклами по роману Чингиза Айтматова). Эти спектакли не были специально заказаны музеем, но будучи сыграны здесь, они совпали с главным содержанием этого непростого места. Все экспонаты музея: от личных вещей, фотографий тех, кто пострадал во время репрессий, до холодных официальных документов, расстрельных списков, карты ГУЛАГа, полностью совпадающей с картой страны, — погружают человека в то время, которое так и не стало прошедшим. И вот эта драматическая фактурность (к некоторым экспонатам физически трудно приблизиться — например, невозможно шагнуть в тюремную камеру, где стены сделаны из дверей, настоящих, рассохшихся, деревянных и металлических, с облупленной краской, изрезанных заключенными, — а потому абсолютно живыми, источающими боль и страдания) сдвигает временные рамки, ставит современного человека лицом к лицу с тем, чего лучше и не видеть. Не видеть — лучше, но знать — надо.

Эрвин Гааз, актер московского Театра на Таганке, отпрыск когда-то разветвленной семьи, укорененной в Европе на протяжении нескольких веков и разметанной по миру в XX-м, решил воссоздать ее историю, вывести генеалогическое дерево. Тема садоводства, взращивания сельскохозяйственных культур станет одной из главных в спектакле. Как предки актера занимались сельскохозяйственными культурами, спасали(-сь) этим в годы фашизма в концлагерях, в лагерях для перемещенных лиц — так Э. Гааз, раскапывая историю своей семьи, взращивает культуру памяти, спасая(-сь) этим сегодня. Удивительно, что этот частный рассказ об одной семье будто впускает свежий ветер в судьбу зрителей — то, что слежалось в памяти, редуцировалось, вдруг тоже оживает.

Восемь историй «Долгого пути» — это восемь судеб членов семьи братьев Гааз-Хаас. О ком-то рассказано подробно, о ком-то — только несколько фраз: больше пока ничего не известно. Автор и режиссер, следуя таганской традиции, сидит в зрительном зале, за небольшим столиком — с лампой и рукописями. Он комментирует, объясняет, иногда поднимается на сцену — перед его глазами разворачиваются судьбы его предков. Сценография замечательного художника Теодора Тэжика (именно он придумал, как выглядит планета Кин-дза-дза в фильме Георгия Данелии) придает этой документальной истории строгую эпичность. На сцене — несколько полотен из некрашеной мешковины, на некоторых — нечто вроде карманов, откуда герои вынимают предметы, документы — то, что стало знаком судьбы, приговором или оправданием. Карманы эти кажутся бездонными. И никогда не знаешь, есть там что-нибудь еще или нет, появится еще что-то в руках защитника или обвинителя. Там много чего хранится, в этих карманах истории. На заднике углубление, которое используется как экран. На этом фоне, шероховатом и равнодушном, появляются то фотографии членов семьи Гааз, которые становятся близки зрителю, независимо от того, подробно или кратко о них рассказывается, то вершители их судеб: тираны, военные, начальники всех мастей, мелкие сошки истории. На экране — лица людей: тех, кто убивал, мучил, унижал, — и тех, кто терпел, погибал, выживал. Этот простой прием превращает документальную публицистику в искусство. Человек в зале — скорее, не режиссер, потому что режиссер у этих судеб совсем другой, а рассказчик, — находится «на оси» со знаками суда времени. Иногда откуда-то сверху раздается ернический, иногда ужасно страшный и неприятный голос — своеобразное переосмысление античного хора. В античной трагедии он выражал волю богов или выносил оценку происходящему, а этот, современный голос, лишает человека надежды на высшую справедливость, он дразнит его, издевается над ним. Человек один противостоит разрушению и несправедливости — будь то фашистская Германия, Советский Союз, Чехословакия — да что угодно. «Судьба людей повсюду та же».

Спектакль «Долгий путь». Фото: Александр Рейниш

В спектакле нет четвертой стены, говорить об актерской игре почти не приходится — это и не спектакль в обычном смысле слова. Актеры держат в руках листы с текстом: там цитаты, цифры, формулировки, которые могли бы быть в исторических и географических справочниках. Кажется, что все это еще репетиционная читка. Подготовка. Но в этом нет недоделанности — в этом есть неоконченность, как всегда не окончен рассказ о прошлом. Костюмов нет — для создания образа или обозначения времени может появиться шляпа или платок. Авторам не до этого. Они напряженно ведут диалог с залом, справедливо полагая, что документы из жизни героев окажут более сильное воздействие, чем любые актерские приемы.

Однако тем выигрышнее смотрятся своеобразные сольные выходы актеров с отдельными эпизодами. В спектакле принимает участие ставшая недавно очень известной, благодаря Театру.doc, актриса Марина Клещева. Ее внутренний дар, способность вместить судьбу другого человека, принять ее, помноженный на личную драматическую судьбу, придает документальную полновесность ее появлению на сцене или на экране. Ее участие в этом спектакле, может быть, даже важнее ее игры. Вот именно «игра» выглядит, как и положено, наиграно. Рассказывая еврейский анекдот про преобразование ада, она очень старается, хочет, чтобы было остроумно и смешно, а получается долго и не смешно, — как в любом старательно разыгрываемом анекдоте. А вот там, где нужна настоящая органика, сочувствие, вживание в другую судьбу, — там все по-другому. Клещева читает письмо, в котором рассказывается о судьбе арестованной бабушки Эрвина, — столь безыскусно, с настоящими интонациями «простого человека», что, в общем, не трудно — при ее фактуре-то, но ее голос в этот момент звучит как голос этих самых «простых людей», и эпизод превращается в существеннейшую часть спектакля. Ее работа в постановке — человеческий и гражданский жест человека, хорошо знающего, что такое система насилия. Без ее голоса, ее органики спектакль утратил бы яркую эпическую интонацию.

У Александра Гнездилова, постоянно находящегося на сцене, который в сцепке с Гаазом комментирует события, перебирая бумаги с историческими справками, есть небольшой, но яркий эпизод, когда он воспроизводит сцену допроса деда Гааза, врача, приехавшего в Советский Союз, чтобы лечить людей и жить в свободной от фашизма стране. (К слову сообщается, что в России никогда не умирала память о «святом» докторе Гаазе, который своей подвижнической миссией оставил по себе память в веках. Доктор Гааз, пусть не прямой, но предок актера, и это придает существенный штрих героям «Долгого пути»). Гнездилов скупо, наброском, но очень впечатляюще передает физические, а главное — духовные и душевные муки человека, который как-то даже с удивлением, немного со стороны понимает, что не выдерживает пыток и называет имена других людей, обрекая их на такие же муки. Потом выяснится, что все эти имена были вымышленные, но одно — настоящее. В этом монологе раздавленного человека — настоящее покаяние, которое берет на себя его внук, излагая историю своего деда. Этот эпизод — центральный в спектакле, потому что становится понятным, зачем предприняты эти исторические изыскания: ведь не просто ради схематичного восстановления семейного древа — а вот именно ради этого, ради полного проживания этой трагической истории.

Есть в спектакле и еще один участник, чье появление становится символичным. Это сын Эрвина Гааза Вилли, мальчик лет 12-13. Конечно, он воодушевлен участием во взрослом спектакле, но зритель только в первые мгновения умиляется талантливому и свободному ребенку — очень быстро становится очевидно, что он серьезно работал над ролью, над сложнейшим текстом. Мальчик произносит огромный монолог — отрывок из философского романа своего деда о непрерывности истории, о краткости и вечности жизни. И ни одно слово не звучит впустую — он действительно понимает, что говорит. Диалог отца с сыном в этом спектакле и буквален и символичен. И именно он дает надежду на то, что мертвый круг истории разомкнется и приобретет цель и смысл.

Впечатление от спектакля, несмотря на его «таганскую» публицистичность, прямое обращение в зал, чтение стихов, обращение к ассоциациям первого ряда (в конце звучит Джон Донн со ставшим хрестоматийным колоколом), актерское пение — сильное. Да, Гааз последовательно рассказывает о членах своей семьи, что затягивает действие. Да эти истории драматургически не сопряжены, — но у автора и не было такой задачи. Но частная история так или иначе приобретает обобщающий характер, потому что время, которое так распорядилось их судьбами, примерно так же распорядилось и судьбами семей тех, кто смотрит спектакль. Долгий путь оказался общим. И это снимает все претензии к постановке, что одновременно и хорошо, и не очень.

Спектакль «И дольше века длится день». Фото: Творческое объединение «Таратумб»

Спектакль «И дольше века длится день» — другой. И он задает вторую координату театральным опытам музея. Это — свидетельство о времени языком условного искусства театра, где на равных играют куклы и люди. Роман Айтматова, когда-то нашумевший, теперь отодвинут в область истории советской литературы, а зря! Текст звучит упруго, нет длиннот, провисаний. Режиссеры Антон Калипанов и Ольга Шайдуллина из объемного романа сделали внятную композицию, дав представление обо всех сюжетных линиях. На сцене — высокий круглый помост, по краям которого проложена железная дорога, а в середине – вечная пустыня. Едигей и его верблюд Каранар ведут друг с другом бесконечные разговоры, примерно такие, которые мог вести, блуждая по пустыне Авраам. А по железной дороге ездят поезда, современная жизнь берет в железное кольцо и вечность, и пустыню, и людей. Четверо артистов работают с несколькими куклами, и актерская игра усиливает кукольную. Куклы, несмотря на жесткую конструкцию — это не марионетки ни в каком смысле, — сделаны так мастерски, что при малейшем изменении позы или освещения меняется их выражение лица. Морщины, кажущаяся жесткость лиц представляются многовековой защитой, которую обрел человек, живя в этой пустыне. Герои-куклы могут выстоять в пустыне и оживить ее, могут пройти войну и вернуться домой, родить детей, работать в школе — и такой мир будет сомасштабен человеку. Но там, где появляется бессмысленная в своей жестокости власть, появится и другое соответствие: кукле будет противостоять грубый человек, и понятно, кто останется в таком противостоянии. Но Аббуталип, герой войны, посмевший рассказать детям правду о войне и плене и арестованный за это, найдет выход, как находили его многие, когда муки становились невыносимыми, — он выбросится из идущего поезда, который вез его на очную ставку с человеком, которого погубила бы эта встреча, и тем прекратит «цепь мук», и в этом будет его свобода.

Игра кукол и актеров трогает невероятно. Когда Аббуталип думает только об одном: как бы увидеть последний раз жену и детей, как он тоскует, как плачет (и тут совершенно забываешь, что это — кукла), зритель переживает сильнейшее воздействие живого театра.

Спектакль камерный, но именно минимум художественных средств задает четкость художественному решению. Авторы используют музейные предметы, которые прошли свои лагеря, они впитали в себя дух страдания, заключения, желание сохранить в себе человеческое: подстаканники, детские игрушки, гильзы, кусочки тканей — все это делает эпическую историю, которую разыгрывают актеры, реальностью. Библейский круг, пустыня — и строительство космодрома, для которого уничтожают кладбище — представляют собой горизонталь и вертикаль, рождающие силовое напряжение, в которое затягивается человек. Заканчивается спектакль пуском ракеты, который воспринимается не как победа разума, а как апокалипсис: ведь в космос вырывается тот же человек, который может или подавлять, или сопротивляться этому — хоть и своей смертью. И только древний, не меняющийся Едигей будет все так же идти со своим Каранаром и беседовать о сути вещей. В этом вечном круге, который не кончается, не отпускает из своих объятий, и движется история.

Спектакль «И дольше века длится день» придает музею ГУЛАГа, помимо строго документального, и эпическое звучание. Предметы, которые держали в руках заключенные, получают возможность стать фактом искусства, а значит, вырваться из своего времени, и из круга первого, и из всех остальных адских кругов, и стать частью общечеловеческого опыта, который уже не столько повергает в ужас и безысходность, сколько говорит о высоте человеческого духа и нашей сопричастности. В программке к спектаклю «Долгий путь» приведена цитата из Ремарка о том, что запекшаяся кровью дверь в прошлое отворилась, «а за ней раскинулся цветущий сад», а не застенки. Спектакли в музее ГУЛАГа открывают именно эту дверь. «И не кончается объятье».