В 1988 году ощущение перемен в Москве, безусловно, присутствовало, но то, что они станут весьма глубокими и необратимыми, предсказать было трудно. Советский политический истеблишмент боялся «пускать» перестройку в Прибалтику. Казалось, что и сами балтийские республики политически гораздо более провинциальны и наполнены советским духом, нежели Москва.
В плане знания Литвы мне повезло гораздо больше, чем обычному жителю небалтийской части Советского Союза. Я бывал в Литве с раннего детства, там были близкие друзья, я много объездил, почувствовал и полюбил традиции и образ жизни. В моем «литовском просвещении» очень большую роль сыграли Игнас Рачкаускас из Зарасая, семья Баранаускасов в Каунасе и Пренае и, в очень большой мере, священник Бронюс Булика в Езнасе.
Я помнил, как год назад легко были маргинализированы выступления памяти жертв сталинизма в трех балтийских столицах, и как при мне «как положено» собирали подписи против приветствия Рейгана балтийским народам. Конечно, я не следил за этим дотошно, но казалось, наблюдал уже выглядевшую анахронизмом автоматичную советскую покорность, и меня, москвича, это тогда несколько шокировало.
Тем неожиданнее было ощутить летом 1988 года на улице Каунаса уже даже не долгожданный «глоток свободы», а прямо-таки хлынувший поток массовой активности, альтернативной советской власти. Впечатление было действительно настолько неожиданным и непосредственным, что в первый момент я ничего не понял. Иду по центру и вижу: толпа, выступления, а вокруг какие-то безликие люди с повязками на рукавах. Решил, что опять что-нибудь за советскую власть и против врагов. Смотрю, на повязках написано «Sajudis». Это у них что-то советское так называется – подумал я в первый момент, но вскоре, к своей совершенно неожиданной радости, понял, что сильно ошибся («Саюдис» – политическое движение за независимость Литвы – прим. SPJ).
Я ждал услышать подробный рассказ о происходящем от Бронюса Булики, которого надеялся увидеть очень вскоре, как всегда, в его Езнасе. Булика не диссидентствовал, был человеком компромисса, но все важное всегда знал в деталях и любил рассказывать. На этот раз его рассказ я не услышал. Приехав с мамой в Езнас, мы попали на его тожественные похороны. Это было бесконечно горько, но исключительно торжественно. Съехались тысячи людей. После похорон над могилой спели гимн Кудирки (государственный гимн Литвы – прим. SPJ). Для понимания атмосферы это стало не менее красноречивее любого рассказа. Одна молодая женщина, представившаяся органисткой Марией, сказала, что в Москве живет ее мама Сусанна Соломонова Печуро, и попросила при возможности ей позвонить.
Мы вернулись в Москву. Осенью 1988 года события в балтийских республиках стали набирать обороты, и об этом сообщали советские СМИ. В Литве и Латвии, как и чуть раньше в Эстонии, поменяли официальных руководителей. Кто-то, не помню как, оформил мне подписку на «Atgimimas» («Возрождение», еженедельная газета Саюдиса – прим. SPJ), а потом стали присылать и латвийскую «Атмоду» (информационный бюллетень Народного фронта Латвии – прим. SPJ), так что я был в курсе новостей. Потом произошли знаменательные обсуждения у Горбачева темы суверенитета и республиканской символики. Литва официально вернула свой старый государственный флаг, и он стал развеваться повсюду, где висели флаги союзных республик: 14 красных и один триколор. Это впечатляло. Латвия и Эстония так поступать не стали по причинам, которые я позволяю себе считать неубедительными.
В силу собственных обстоятельств я полгода тянул со звонком Сусанне Печуро. А когда позвонил (уже в начале 1989 года), то получил неожиданное предложение встретиться и обсудить, могу ли я быть полезен обществу «Мемориал». Об обществе «Мемориал» я тогда знал из «перестроечной» прессы, но людей оттуда не встречал, и мне это было очень интересно. К тому времени я познакомился с другим центром общественной активности – «Московской трибуной», регулярно посещал ее заседания. «Мемориал» был явлением того же масштаба, но его актив составляли в основном другие люди, с которыми встречаться еще не доводилось, но было бы важно. Объединяющим для обеих организаций человеком был Андрей Сахаров, но стиль и конкретные акции этих весьма массовых объединений были разные.
Мы встретились с Сусанной Печуро, обсудили все, что только можно, и я сходу интегрировался в «Мемориал». Вскоре познакомился и с другими ключевыми людьми: Арсением Рогинским, Александром Даниэлем, Еленой Жемковой, Олегом Орловым, Яном Рачинским, Яковом Этингером. Мне было очень важно, что «Мемориал», как и «Московская трибуна», поддерживает мою инициативу моратория на смертную казнь.
Вскоре в разговорах мы затронули тему Литвы. Как я уже упоминал, у Сусанны Печуро там была дочь, а Рогинский и Даниэль дружили с Георгием Ефремовым, активным участником Саюдиса.
Огромным эмоциональным переворотом стали организованные Горбачевым выборы народных депутатов СССР и сам Съезд народных депутатов СССР весной 1989 года. К тому времени было уже очевидно, что процессы либерализации и демократизации в балтийских республиках стали сильно опережать остальной Союз. От Литвы на Съезд, везде, кроме одного округа, были избраны представители Саюдиса или те, кто с ним сотрудничал. Москва, Ленинград, Минск, Свердловск, Куйбышев, Калиниград, города Украины также дали значительное количество представителей, представлявших собой альтернативу официозу. От Академии наук СССР и других организаций было избрано много независимых людей. Центром этого избирательного процесса стала борьба за избрание народным депутатом академика Сахарова, которая с очень большим трудом увенчалась успехом и дала ему возможность стать не только историческим, но и публичным лидером демократического движения всего Советского Союза и, главным образом, России.
Представители «Прибалтики» выступали на съезде резко, интересно, по-лидерски, и создавалось впечатление, что балтийские республики, ввиду их истории и общего настроя людей, смогут стать локомотивом демократизации и преобразования всего Советского Союза.
Правда, присутствовало скептическое мнение, что у «прибалтов» «своя игра», но его тогда хотелось скорее отмести и не прислушиваться. И лишь много позже, после официального признания восстановленной независимости и окончательного распада СССР, уже в 1990-е годы, стало понятно, что, увы, исторически все повернулось именно в «скептическую сторону».
Выставка
Арсений Рогинский как-то сказал мне: в августе будет 50 лет пакту Молотова-Риббентропа, а вы связаны с Литвой. Давайте соединим все наши возможности и сделаем выставку в связи с этим событием. Я согласился этим заниматься. Поездка в Каунас привела к личному знакомству с политической организацией «Tremtinys», где тогда «менеджером» был очень активный человек Йонас Чивилис, политическим главой Аудрюс Буткявичюс, а эстетико-культурное направление определяла очень просвещенная, скромная и умеренная по своим взглядам Регина Урбшайте (дочь генерала, который командовал литовским корпусом в составе советской армии во время Второй мировой войны).
В этот момент в Вильнюсе вышла книга воспоминаний Юозаса Урбшиса, министра иностранных дел независимой Литвы (1938-1940 – прим. SPJ). Что он жив после всех репрессий, очень пожилой, живет в Каунасе и пишет воспоминания, но опасается разговоров с незнакомыми людьми, мне задолго до всех событий говорил Бронюс Булика. Считаясь с его мнением, в те годы я не искал Урбшиса. Но теперь его голос звучал на митингах, вышла книга, было понятно, что бывший министр вряд ли боится общения и контактов. Правда могло появиться новое препятствие: вышла яркая книга и, наверное, толпы интересующихся теперь одолевают девяностолетнего старика. Взяв телефонный справочник, я нашел там единственного человека, который подходил под параметры «Юозас Урбшис» и позвонил по указанному телефону. Ответил голос очень пожилого человека. Я спросил по-литовски, как мог, это ли господин Урбшис, и, получив утвердительный ответ, поинтересовался, можно ли к нему придти. Столь же уверенно и однозначно коротко он ответил «да», не прерывая фразы и не меняя интонации, продиктовал адрес – тот самый, который был указан в телефонном справочнике.
Я стал готовиться к встрече, которая должна была, разумеется, нести на себе отпечаток сюрреальности. Каков бы ни был этот человек, он вошел в историю, вошел парадоксально – тем, что пожимал руку двум страшнейшим злодеям века, потом из-за этого пострадал, и успел дожить до совсем других времен. Мне хотелось увидеть его добрым, искренним и масштабным человеком. Я поднялся на последний этаж хрущевской пятиэтажки, и меня встретил человек именно такого плана. Высокого роста, аристократически собранный, и при этом очень демократичный, с первого же контакта, активный и непосредственный, крайне аккуратный и внешне, и по ходу мыслей и действий. Мы могли бы проговорить долго, но я не хотел любопытствовать на больные темы, к тому же, он плохо видел, и это надо было учитывать. Несмотря на советские тюрьмы, ему было трудно говорить по-русски, а мой литовский совсем не годился для содержательного разговора. Мы нашли выход, перейдя на французский. Я действительно попал в совершенно другой мир, интересный, внутренне богатый и глубоко трагичный.
Книгу я купил накануне, она была с собой, и я попросил надписать ее «Мемориалу» (просить лично себе мне казалось неудобным и несоответствующим моменту). Министр взял отдельный листок бумаги, написал на нем черновик дарственной надписи по-литовски и показал, чтобы уточнить, устраивает ли меня такая надпись. Я понял не каждое слово, но, разумеется, утвердил текст. Он тут же был перенесен с черновика на субтитульную страницу книги.
Вновь с Урбшисом мы уже не встречались, хотя он прожил еще около двух лет и пережил трагедию 13 января 1991. Мое внимание тогда обратило и вызвало серьезное недоумение его кем-то процитированное заявление, что кровь жертв 13 января укрепит волю к независимости. Я тогда подумал: как можно так говорить? Что это за воля к независимости, если она нуждается в том, чтобы ее усиливала кровь жертв?
Впрочем, возвращаюсь к 1989 году.
Мероприятия по организации выставки пошли на удивление успешно. «Тремтинис» принял решение полностью подготовить для Москвы экспозицию, касающуюся всего, что случилось с Литвой и в Литве, начиная с 1939 года и кончая 1950-ми годами. В Каунасе решили послать в Москву представительную делегацию: председателя организации Аудрюса Буткявичюса, его заместителя Чивилиса, художника, автора экспозиции Регину Урбшайте и народного депутата СССР Эгидиюса Клумбиса, который успел стать знаменитым благодаря резкому заявлению против кровопролития в Грузии. Подобную вещь (экспозицию и делегацию) организовали и в Эстонии. В Эстонии помогали очень разные люди: от только что освободившихся диссидентов до дома политпросвещения ЦК компартии республики. Приехал недавно освобожденный многолетний политзаключенный Март Никлус. Очень помогла Марью Лауристин (один из руководителей Народного фронта Эстонии – SPJ). Журналистка Марика Вилла-Хлын дала на выставку копию карты раздела Европы с соответствующими подписями. По совершенно непонятным причинам от участия отказывалось объединение репрессированных Латвии, и за латвийцев пришлось в Москве что-то «крапать» самим.
Еще приехал в Москву ныне покойный Вячеслав Чорновил из Львова, знаменитый политзаключенный, будущий глава Львовского областного совета и кандидат в президенты Украины. Но из-за нашей политической неподготовленности он тогда мало кого заинтересовал, в центре внимания была Прибалтика, и прежде всего – Литва.
С санкции Сокольнического районного комитета КПСС выставку открыли в Доме культуры «Сокольники», она работала примерно десять дней. Одновременно там же проводили сопутствующие конференции дискуссии на научно-исторические, правовые и политические темы. Каждой стране, пострадавшей от пакта, отводилось по дню конференции. Получилось так, что вел эти заседания я. На «литовском» дне, кроме «звездного» на тот момент представительства из Литвы, были Лариса Богораз и Сергей Ковалев. Помню, как Богораз сбивала присутствовавшую эйфорию плана «Горбачев – плохой, а национальные демократические движения – хорошие» и показывала на простом примере, что все гораздо сложнее.
В день Латвии (как я уже говорил, из самой Латвии никто не приехал) я допустил очень неприятный промах. Пришел знаменитый Сандр Рига (лидер экуменического движения в СССР – SPJ) и очень скромно попросил слово, чтобы рассказать про Латвию. Кто он такой, я не знал, никогда о нем раньше не слышал и видел в первый раз. От упоения собственной ролью «распорядителя» я ему прямолинейно сказал: извините, я Вас не знаю, а давать слово всем не могу. Он очень деликатно повторил свою просьбу выступить. Я тоже повторил: нет, я не могу всем давать слово, особенно тем, кого не знаю. Он извинился, сказал: ничего, ничего, и занял место где-то в середине зала слушать меня. Как сейчас помню, весь вечер он смотрел на меня внимательно и слушал, добро улыбаясь. Мне до сих пор даже из рациональных соображений досадно, что я так и не услышал того, что мог бы сказать Сандр Рига. Потом я прочитал о нем, нашел номер телефона и извинился, а он вскоре уехал жить в Латвию, и послушать его мне так и не довелось.
На выставку пришло много представительных людей, помню Евгения Евтушенко, Ирэн Андрееву. Было немало иностранных представителей. Когда пришел сотрудник посольства ГДР, я «отловил» его и стал задавать вопросы. Он сказал, что в ГДР, в отличие от Советского Союза, этой дате не придают большого значения. Да, помнят, отмечают, но не занимаются этим масштабно, – говорил с вежливой, но довольно строгой интонацией этот молодой человек.
Время от времени случались «идеологические» дискуссии с сотрудниками райкома партии, которые приходили к нам каждый день. Но они носили скорее ритуальный и безболезненный характер. Кто-то из диссидентской среды поссорился с секретарем райкома, а я очень хотел их помирить. Перед секретарем было неловко: он разрешил заведомо политически крамольное мероприятие. Но из моих миротворческих попыток ничего не вышло: работали совсем другие психологические конфигурации. По залу все время ходил одетый как на светский прием уполномоченный сотрудник КГБ, но ни во что не вмешивался.
Во время «литовского вечера» кто-то спросил, чем отличается Саюдис от Лиги свободы. Литовский представитель ответил, что у них одинаковая цель: независимость Литвы, но Саюдис добивается этого сугубо парламентскими методами. Я ахнул внутри себя, но все промолчали, включая райкомовцев и КГБ. Никакого скандала не случилось.
В эти дни как раз прошла акция «Балтийской цепи» (мирная акция жителей Литвы, Латвии и Эстонии, выстроивших живую цепь длиной в 600 км., с целью привлечения внимания к статусу стран Прибалтики – SPJ), на которую Политбюро ЦК КПСС отреагировал очень резко. На нас «наехали» в «Московской правде». Возникло тревожное ощущение грядущих опасностей. Но они не последовали.
Это была «горбачевская» атмосфера: да, законы и правила советские, но то, что не запрещено этими законами и правилами, уже разрешено. И если вы соблюдаете все правила, обо всем с кем положено договорились, то дальше действуйте. Если вы кардинально не обманете, если вы сильно не выйдите за рамки заранее обозначенного масштаба ваших действий, то есть напрямую не угрожаете власти, то вам уже никто препятствовать не будет. Наоборот, ресурс государства (помещение, охрана и т.д.) будет направлен на то, чтобы помочь вам высказать взгляды, с которыми власть не знакома и не согласна. Впрочем, это только на локальном уровне, пока ваши «иные» взгляды не приобретают общегосударственного звучания. Тогда система будет сопротивляться и защищать себя. Но «песчинка свободы» могла существовать, на равных соревноваться с давно созданными и отработанными механизмами тоталитарного государства. В этом была уникальность того момента, 1989 года.
Тогда мы пользовались правом детской наивности не обращать большого внимания на пропагандистские «наезды», и даже по-детски, но серьезно, отстаивали свою позицию в газете, которая номинально была советской, но на которую власти обращали мало внимания. За нас была газета сообщества работников цирка, которая назвалась «Советский цирк» (вскоре ее переименовали в «Арену»), и там напечатали много важного на наши темы фактически без цензуры. С осторожностью, но за нас были «Московские новости», «Огонек» и «Московский комсомолец».
Кроме выставки и специальных вечеров, был показ ретроспективы кино тоталитарной эпохи – гитлеровского и сталинского кинематографа. Я посмотрел «Триумф воли», и впечатление от этого фильма, а также от геббельсовской кинохроники об «общении Гитлера с народом» и о «страданиях немцев в Польше», оказало очень существенное влияние на всю мою будущую деятельность в качестве политического эксперта. Еще – «в противовес» – шла ретроспектива фильмов Анджея Вайды с его личным приветствием.
После августа выставка вновь открылась, теперь уже в Государственной публичной исторической библиотеке, при активном участии ее директора Михаила Дмитриевича Афанасьева (не путать с профессором и народным депутатом Юрием Афанасьевым). Там «крутили» исключительно значимую для каждого, кто хотел бы осмыслить национал-социалистический феномен, геббельсовскую кинохронику. Одновременно проходили организованные историком Сергеем Случем круглые столы о ситуации 1939-1941 годов.
В это время в Польше к власти пришла «Солидарность». С официальным визитом в Москве побывал председатель Совета Министров Польской Народной Республики Тадеуш Мазовецкий. Вскоре Горбачев признал советскую ответственность за Катынь, и наша выставка неожиданно приобрела еще один актуальный для текущего момента политический поворот.
Вообще, все двигалось, как отпущенный маятник. В октябре чехословацкие журналисты, снимавшие московские политические мероприятия, на мой вопрос «А что у вас?» с грустью сказали: «Ничего. Застой». А через месяц уже не стало ни прежней «советской» ГДР, ни прежней «советской» Чехословакии.
Еще через месяц – горбачевское руководство признало факт секретных советско-германских протоколов и осудило советско-германский пакт со всеми его последствиями.
В этот момент умер академик Сахаров. Начиналась кардинально новая политическая и историческая эпоха.
.60b.jpg)
