18 сентября 1718 года родился Никита Панин, российский государственный деятель и дипломат. В 1763-1781 годах он занимал пост старшего члена Коллегии по иностранным делам, фактически тогдашнего министра иностранных дел России. Он также был с 1760 года воспитателем наследника престола, будущего императора Павла I. Но мало кто знает, что этот знаменитый соратник Екатерины Великой посвятил не один год своей жизни подготовке проекта ограничения самодержавия в России. В этой работе также участвовали еще два человека: его брат, герой Семилетней войны и победитель Пугачева, генерал-аншеф и сенатор Петр Панин (1721-1789) и секретарь Никиты Панина Денис Фонвизин (1745-1792), будущий классик русской литературы, драматург, автор «Недоросля» и «Бригадира».
В 1762 году, в качестве воспитателя Павла, Никита Иванович Панин немало способствовал приходу Екатерины II к власти. Многие считали, что она должна быть лишь регентом при малолетнем Павле — и здесь слово воспитателя наследника (а Панин поддержал воцарение Екатерины) имело большое значение. Тогда, в 1762 году, внутри заговора сторонников Екатерины понемногу зарождается небольшой кружок, который в дальнейшем разделял и поддерживал основные политические идеи Панина. К этому кругу относилась, например, Екатерина Дашкова (урожденная Воронцова), будущий директор Академии наук. Ее дядя, канцлер Михаил Воронцов, сыграл заметную роль в принятии Петром III Манифеста о вольности дворянства.
Как раз в 1762 году, при поддержке единомышленников, Панин выдвигает свой первый политический проект. Он предлагает придать реальное политическое значение Императорскому совету, консультативному органу, созданному Петром III на основе такой же консультативной Конференции при высочайшем дворе. И здесь, и в дальнейшем главной политической идеей Никиты Панина будут «непременные» (или «фундаментальные») законы — то есть законы, соблюдать которые должен будет и самодержавный монарх. Главную опасность для государства Панин видит в деспотизме правителей и в фаворитизме, дающем огромную власть в руки недостойных и неподготовленных людей. Поэтому он предлагает в своем проекте обсуждать все важнейшие принимаемые решения в Императорском совете из 6-8 членов. Перед тем, как монарх подпишет какое-либо решение, на нем должна стоять подпись одного из 4 статс-секретарей, отвечающих за то или иное направление государственной политики.
И члены Императорского совета, и статс-секретари назначались, по проекту Панина, монархом, поэтому никакой угрозы самодержавию не возникало. Однако эта реформа должна была сделать государственное управление более ответственным, профессиональным и качественным, сужая пространство для капризов и прихотей первого лица. Императрица Екатерина первоначально подписала проект панинского манифеста. Но в дальнейшем, получив ряд возражений от противников Панина (например, генерал Вильбоа указывал, что при внешней верности самодержавию Панин тяготеет к аристократическому правлению), она так и не обнародовала проект. Уже подписанный документ был ею надорван и отправлен в архив. Аргументы Панина, опровергавшего нападки, не были приняты во внимание.
Денис Фонвизин
Проект 1762 года дал отдельным историкам повод утверждать, что Панин вовсе не был сторонником ограничения самодержавной монархии. Такая точка зрения игнорирует как сведения о содержании позднейших проектов Панина, так и обычную человеческую психологию. Налицо эволюция взглядов и подходов умного человека. Убедившись, что идея непременных законов в условиях неограниченной власти монарха может с легкостью быть в любой момент торпедирована и свернута, Панин стал искать гарантии по-настоящему надежные, институциональные. Для этого надо было поставить закон над монархом.
Кроме того, уже этот проект показывает самостоятельность политического мышления Панина по отношению к европейским образцам. Екатерина II писала о Панине: «иной думает для того, что он был долго в той или другой земле, то везде по политике той или другой его любимой земли все учреждать должно». Действительно, в 1748-1760 годах Никита Панин был послом России в Швеции. Однако, как отметил современный российский историк Константин Бугров, его проект 1762 года имел ряд коренных отличий от тогдашней парламентской системы правления в Швеции: например, «отраслевую» специализацию «штатцких министров». Таким образом, с интересом знакомясь с опытом других стран Европы, для России Никита Панин предлагал самобытные решения, пронизанные общеевропейским духом, но и учитывающие национальную специфику.
В дальнейшем, в 1766 году Панин проводил разыскания в архивах, пытаясь установить, каким был правовой статус царевны Софьи, правившей при своих братьях Иване V и Петре I, в 1682-1689 годах. По-видимому, он стремился найти основания к тому, чтобы рассматривать правление Екатерины как временное регентство — до совершеннолетия ее сына.
В 1767 году Никита Иванович принимал участие в работе Уложенной комиссии, выборного органа, созванного по распоряжении Екатерины II для разработки нового уложения государственных законов. Именно здесь Панин познакомился с молодым образованным чиновником — Денисом Ивановичем Фонвизиным. Тот стал одним секретарей вельможи и началась их дружба, продолжавшаяся до смерти Панина.
Следующие политические замыслы Никиты Ивановича, уже вместе с Фонвизиным, приходятся на 1773-1774 годы. В 1772 году наследнику престола Павлу Петровичу исполнилось 18 лет. Некоторые надеялись, что императрица передаст совершеннолетнему сыну престол, однако эти надежды не оправдались. Властолюбивая Екатерина и не думала покидать капитанский мостик империи. После этого и стал складываться тайный кружок из Павла, его первой жены Натальи Алексеевны, братьев Паниных, Андрея Разумовского, генерала Николая Репнина, Екатерины Дашковой, митрополита Гавриила и некоторых других. По предположению племянника Фонвизина, Михаила, именно к этому времени относится составление проекта Конституции.
Однако дальнейшие исторические исследования пока не обнаружили этому документальных подтверждений. Хотя цесаревич Павел еще в сентябре 1778 года писал, что «свобода, конечно, первое сокровище каждого человека», но известный нам проект Конституции Панина-Фонвизина относится уже к началу 1783 года. Это была третья и последняя попытка Никиты Панина подготовить план реформы государственного управления в России. Непосредственно над текстом первого в истории России конституционного проекта работали Фонвизин и Никита Панин. Текст состоял из двух частей: преамбула «Рассуждение о непременных государственных законах» и набросок Конституции.
28 марта 1783 года в гости к Панину приезжает его повзрослевший воспитанник, наследник престола Павел Петрович. По письмам и воспоминаниям можно установить: в этот вечер у них «было объяснение о всем предыдущем», после которого Никита Иванович Панин, по словам Павла, «весел и свеж был так, как я уже года с три не видывал. На другой день, сказывают, он таков же был». Чему же радовался старый вельможа?
Приехав от него в тот вечер, Павел торопливо набрасывает записку, известную как «Рассуждения вечера 28 марта 1783 года». Поспешность записки, ее языка и почерка автора, показывают, что Павел стремился записать содержание своего разговора с Паниным, пока не забыл его. При этом в записке Павел пишет не о предложениях Панина ему, а от своего лица — о тех шагах, на которые он согласился пойти сразу после своего будущего вступления на престол. Он в целом одобрил основные идеи своего воспитателя. В дальнейшем он написал еще один текст, посвященный основным функциям Сената, Государева совета и переходу к министерской системе. Здесь видна определенная преемственность идей Панина и Павла по отношению к панинскому проекту 1762 года.
Однако через три дня, 31 марта 1783 года Никита Иванович Панин скончался. После его смерти составленный Фонвизиным текст Конституции вместе с другими бумагами был передан им Петру Панину. Денису Ивановичу удалось укрыть эти документы от обыска и изъятия в доме Никиты Ивановича, проведенных по приказу Екатерины вскоре после его смерти.
Петр Панин
Генерал Петр Панин хорошо осознавал все опасности, связанные с хранением Конституции. Сперва он пришел к мысли переслать ее наследнику престола Павлу, для которого она и была предназначена. Однако в дальнейшем он предпринял ряд мер предосторожности. По его поручению Фонвизин сделал для Павла специальный экземпляр «Рассуждения о непременных государственных законах», убрав оттуда пару мыслей, которые могли бы показаться цесаревичу слишком дерзкими. Основной текст Конституции Петр Панин и вовсе решил Павлу не отправлять. Он давно не доверял наследнику престола и искренности его намерений. Еще в 1778 году, в одном из писем старшему брату, Петр Иванович писал о впечатлении, которое вынес, переписываясь с Павлом по военным вопросам. По его мнению, наследник руководствуется «больше одним желанием к доказательству превосходности своей в авторских мудрствованиях, нежели в существительном сердечном примышлении к истинному благу».
Поэтому и потому, что «известны по несчастию ужасные примеры в Отечестве нашем над целыми родами сынов его за одни только и рассуждения против деспотизма», Петр Панин написал в дополнение к подготовленной для отсылки преамбуле Конституции сопроводительное письмо для Павла, где утверждал в частности, что его брат по болезни не успел приступить к составлению самого проекта, ограничившись якобы лишь диктовкой «Рассуждения о непременных государственных законах».
Конституция Панина — Фонвизина — один из самых секретных политических документов Российской империи, важный шаг в развитии идеи конституционного ограничения монархии в России и одна из первооснов российского либерализма.
Петр Панин решился тем не менее отправить Павлу изложение конституционных идей своих и брата в смягченном виде. Он подготовил для него документ под названием «Прибавление к рассуждению, оставшемуся после смерти министра графа Панина, сочиненное генералом графом Паниным, о чем между ними рассуждалось иметь полезным для Российской Империи фундаментальные права, не пременяемые нa все времена никакою властью». К нему прилагались также два проекта манифестов, предлагавшихся для принятия после вступления наследника на императорский престол. Это произошло во второй половине 1784 года. Тогда, после внезапной смерти в совсем молодом возрасте своего фаворита Ланского, Екатерина II погрузилась в глубокую скорбь и на несколько месяцев практически отстранилась от дел государственного управления. Видимо, это вернуло Петру Панину надежды на скорое воцарение Павла и вдохновило его продолжить дело брата.
Тем не менее, соображения осторожности в конечном счете возобладали. Да и императрица вернулась к обычной жизни и вскоре обзавелась новыми фаворитами, взамен покойного Ланского. Ни одна из подготовленных бумаг не была при жизни Петра Панина отправлена Павлу. Тот получил их только после смерти Петра Ивановича, в 1789 году, от жены генерал-прокурора Пузыревского, которой они были отданы на хранение. В дальнейшем, эти бумаги засекретили и тайно хранили в государственном архиве, с пометкой, запрещающей вскрывать их без личного распоряжения императора. Широкой публике эти документы стали доступны уже только в XX веке, после революции 1905 года и провозглашения Манифеста 17 октября.
Однако, перед отправкой бумаг Никиты Панина его брату, Фонвизин сделал с них копию для себя. После смерти драматурга в 1792 году, эти документы попали к его брату Павлу Ивановичу, многолетнему директору Московского университета, а затем сенатору. Полиция провела в доме у Фонвизиных обыск (в разгар Французской революции императрица Екатерина начала яростную борьбу для искоренения того вольномыслия, которое в начале царствования сама отчасти поощряла). Павел Фонвизин уничтожил вторую, более опасную, часть Конституции. Первую, «Рассуждение о непременных государственных законах», смог вынести из дома под рубашкой еще один брат драматурга, Александр.
В дальнейшем несколько копий этого документа сделал его сын, Михаил Александрович Фонвизин (1787-1854), личность замечательная. Он начал военную службу еще подростком, в 1805 году получил свой первый орден за участие в битве при Аустерлице. Во время Отечественной войны 1812 года был ранен под Смоленском и получил орден Святого Владимира, за участие в Бородинской битве был награжден орденом Святой Анны, после сражения при Малоярославце получил золотую шпагу «За храбрость», командовал партизанским отрядом. Участвовал в кампании 1813 года, где отличился при Баутцене, награжден двумя прусскими орденами, затем взят в плен. Возвращаясь в Россию в звании полковника и должности командира полка, узнав о бегстве Наполеона с Эльбы, вернулся и принял участие в сражениях периода «Ста дней». Дослужился до генерал-майора, стал важным участником декабристского движения, одним из руководителей Северного общества, хотя в 1822 году и отошел от активной в нем деятельности, выйдя в отставку с военной службы. После восстания декабристов, в котором сам Михаил Фонвизин не участвовал, он 27 лет провел на каторге и в ссылке в Сибири, вернулся в имение под Москвой лишь за год до своей смерти.
Михаил Фонвизин
Преамбулу к Конституции Панина — Фонвизина Михаил Фонвизин дал прочесть Никите Муравьеву, будущему автору проекта Конституции. Тот сделал для себя переложение этого текста, которое в дальнейшем и стало важной отправной точкой для политических проектов умеренного крыла декабристов — как самого Муравьева, так и, например, генерала Сергея Волконского и Михаила Лунина. Экземпляр преамбулы был найден властями в бумагах Михаила Фонвизина при аресте. В своей работе «Обозрение проявлений политической жизни в России» Михаил Фонвизин также приводит (видимо, по рассказам старших родственников) основные мысли второй, не сохранившейся, части проекта Конституции:
«Граф Никита Иванович Панин предлагал основать политическую свободу сначала для одного дворянства, в учреждении Верховного Совета, которого часть несменяемых членов назначались бы из избранных дворянством из своего сословия лиц. Синод также бы входил в состав общего собрания Сената. Под ним (то есть под Верховным Сенатом) в иерархической постепенности были бы дворянские собрания, губернские или областные и уездные, которым предоставлялось право совещаться в общественных интересах и местных нуждах, представлять об них Сенату и предлагать ему новые законы.
Выбор как сенаторов, так и всех чиновников местных администраций производился бы в этих же собраниях. Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы власть исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые Сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д.И. Фонвизиным под руководством графа Панина. Введение или предисловие к этому акту, сколько припомню, начиналось так: «Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют…» За этим следовала политическая картина России и исчисление всех зол, которые она терпит от самодержавия».
Здесь у Михаила Фонвизина налицо некоторые расхождения с запиской цесаревича Павла «Рассуждение вечера 28 марта 1783». Тем не менее, они объяснимы. Вспомним, что к моменту уничтожения основного текста Конституции родственниками Дениса Фонвизина в 1792 году, его племяннику было 5 лет. С планами Паниных и Фонвизина он был знаком по рассказам-воспоминаниям своих отца и дяди. Кроме того, он вполне мог принять право Сената делать императору «представления» по отмене, введению и изменению всех основных решений (кроме внешней политики) — как законодательную власть.
Каково же было влияние этой Конституции на дальнейшее распространение либеральных идей в России? Казалось бы, ее основная часть была уничтожена, а оставшиеся фрагменты секретно хранились в императорских архивах и в семье Фонвизиных. Павел I, вступив на престол, не реализовал практически ничего из идей своего воспитателя. Над ним возобладал страх перед Французской революцией и эмоциональность натуры. В итоге, правление Павла, несмотря на ряд верных решений, представляло собой образец того самого произвольного, неупорядоченного правления, которое лишало подданных всякой уверенности в завтрашнем дне и ставило их в полную зависимость от воли и настроения императора, его каприза и прихоти.
Однако проект Панина — Фонвизина не пропал втуне. Возможно, его, как и ряд других секретных бумаг, Павел мог дать прочесть кому-либо из личных друзей, например — князю Александру Куракину. Тот, забирая документы для чтения на одну ночь, не только читал их, но и отдавал писарю для изготовления копий. Так, ряд секретов стал известен наследнику престола Александру Павловичу и кружку его молодых друзей — Чарторыйскому, Строганову, Новосильцеву, впоследствии и Кочубею. Кстати, Александр Куракин был племянником и воспитанником Никиты Панина и потому мог знать о его проекте Конституции гораздо раньше. Любопытно, что еще одна племянница Паниных была замужем за уже упоминавшимся генералом Николаем Репниным. Тот, впрочем, имел много романов на стороне и, как следствие, внебрачных детей: например, известного поэта-просветителя Ивана Пнина и, предположительно, одного из «молодых друзей» Александра, князя Адама Чарторыйского.
Совершенно точно цесаревич Александр должен был узнать о проекте Панина — Фонвизина в 1800 году от вице-канцлера Никиты Петровича Панина (1770-1837). Молодой дипломат был сыном генерала Петра Панина, который назвал его в честь брата. Вместе с наследником престола, братьями Зубовыми и Петром Паленом он был среди лидеров заговора против Павла I, составленного дворянством, уставшим от нестабильности и деспотизма при его правлении. Интересно, что среди заговорщиков был, например, посол в Великобритании Семен Воронцов — брат той самой княгини Дашковой, которая сочувствовала политическим начинаниям старших Паниных.
Многие из заговорщиков (что отмечал в своих записках тот же Михаил Фонвизин) не просто хотели поменять плохого монарха на другого, с лучшими качествами. Речь шла о прочных гарантиях от произвола. О тех самых непременных законах. Об ограничении самодержавия властью Сената и в целом — о разделении властей. Лидером этого направления был именно Никита Петрович Панин. Возможным решением было отстранение Павла от правления в связи с его психическим нездоровьем и назначение Александра регентом при отце, с одновременным введением конституционных ограничений.
За несколько месяцев до убийства Павла в Михайловском замке, в конце 1800 года, Никита Панин-младший попал под подозрение и был выслан из Санкт-Петербурга. Без него Пален и Зубовы повели дело по пути, который привел к смерти Павла. В ночь с 11 на 12 марта 1801 года никаких ограничений самодержавия не последовало. Возвращенный к власти Никита Петрович Панин пытался пролоббировать этот проект в последующие месяцы. Но у нового императора, Александра Павловича, были другие планы. Прозванный «сфинксом», этот, по выражению Пушкина, «властитель слабый и лукавый» никому не отказывал прямо. Воспитанный Екатериной в духе идей Просвещения, постоянно говорил в кругу друзей, что хотел бы дать России свободу, а сам затем уехал бы с женой наслаждаться жизнью в домике на Рейне.
Однако на практике Александр I действовал совершенно иначе. Публично он не возражал, боясь, что, как и отец, станет жертвой заговора. Однако, в противовес группе «екатерининцев» с их более или менее радикальными конституционными проектами — а это были Никита Панин-младший, Петр Пален, Дмитрий Трощинский (говорили, что его помощник Монаков уже переписал набело проект «Указа о даровании свободы крестьянам»), Платон Зубов (последний фаворит Екатерины также предлагал освободить крепостных), а чуть позднее — и известный поэт Гавриил Державин, консерватор, стремившийся, однако, в это время расширить полномочия Сената ради борьбы с молодыми в окружении императора) — так вот, в противовес им, Александр Павлович превратил кружок своих молодых друзей в «Негласный комитет», неофициальный, но очень влиятельный орган, который воспринимался как то самое проявление фаворитизма, которое хотел пресечь старший Никита Панин еще в 1762 году.
Никита Петрович Панин
Члены Негласного комитета, в свою очередь, выступали против поспешного ограничения самодержавия. Власть молодого прогрессивного императора должна была, по их мысли, сломить ту косность и коррумпированность аристократов-крепостников, той части российской знати, которая мешала построить современное процветающее государство. Поспешное предоставление власти Сенату могло, по их мнению, сделать реформы слишком медленными и неэффективными. Поразительна параллель с поддержкой младореформаторами суперпрезидентской Конституции 1993 года! Огромные полномочия президента должны были обеспечить успешное и быстрое проведение реформ, невзирая на сопротивление общества и различных групп в элите. Получилось в обоих случаях, как известно, совсем иное.
Негласный комитет первоначально лояльно отнесся к подготовке Всемилостивейшей жалованной грамоты, над которой, при участии своего давнего сотрудника Александра Радищева, еще с конца правления императора Павла тайно работал Александр Романович Воронцов (1741-1805), еще один брат княгини Дашковой. Грамота, не ограничивая напрямую самодержавия, устанавливала право граждан на правосудие и целый ряд важнейших свобод. В ней содержалась фраза напрямую отсылавшая к Конституции Панина — Фонвизина: «Не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божьим установлены для пользы и благополучия народов». Исследователи рассматривают Всемилостивейшую жалованную грамоту как второй проект Конституции в истории России. При помощи проектов Воронцова и Петра Завадовского конституционные проекты заговорщиков 11-12 марта были торпедированы столкновением различных мнений. Далее сперва Петр Пален, потом Панин-младший, и, наконец, Платон Зубов впали в немилость и были отстранены от дел. Над ними был установлен полицейский надзор. До конца жизни император Александр на предложения ввести выборные начала отвечал: а что, если выберут Панина!?
Порой историки связывают такое отношение с попыткой Александра отмежеваться от убийц своего отца. Однако некоторые непосредственные и важнейшие участники событий ночи с 11 на 12 марта 1801 года, такие, как генерал Леонтий Бенигсен (командовавший группой заговорщиков, непосредственно вошедшей в спальню императора Павла), в дальнейшем смогли вернуться в милость. Бенигсен командовал русской армией в 1806-1807 годах в войне с Наполеонои и был начальником штаба у Кутузова в 1812 году. А вот Пален и Панин-младший были сосланы в свои имения пожизненно. Панин умер в 1837 году, после 36 лет опалы. Его блестящая карьера оборвалась в 31 год. При том, что в ночь убийства Павла он, в отличие от самого императора Александра, не был не только в Михайловском замке, но даже и в Санкт-Петербурге. Не мнимого участия в убийстве отца, а конституционных планов и большого влияния не смог ему простить новый император.
Постепенно (император Александр умел не спешить), вслед за Паниным-младшим опале подвергся ряд его ближайших соратников, таких, как Иван Муравьев-Апостол, видный дипломат, которого также подозревали в работе над проектом ограничения самодержавия в 1800-1801 годах. Его карьера также была навсегда сломана. Он был вынужден посвятить себя исключительно частной жизни. Его сыновья — Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы — станут в будущем видными участниками декабристского движения.
Панины и Куракины, Репнины и Волконские, Воронцовы и Дашковы, Муравьевы-Апостолы, Фонвизины… Одних этих семейных линий достаточно, чтобы понять значение Конституции Панина — Фонвизина, масштаб ее воздействия как на «дней Александровых прекрасное начало» с их целым рядом проектов государственных преобразований, так и на политические идеи декабристов. Один из самых секретных документов Российской империи оказался в итоге и одним из самых влиятельных.
А пока… Вслед за проектами Панина-младшего, Зубова-Державина и других, не будет станет императорским манифестом и Всемилостивейшая жалованная грамота Александра Воронцова. Он станет в 1802 году канцлером, но все его основные политические проекты будут отклонены императором, как слишком либеральные. Потом и Негласный комитет, с его планами преобразования России просвещенным самодержцем, будет собираться всё реже. С 1803 года его работа и вовсе прекратится. Далее следовала война с Наполеоном 1805-1807 годов. После ее окончания будут и принятие конституции, отвоеванной у Швеции Финляндии, и правительственная работа Михаила Сперанского. А начинал свою карьеру будущий всемогущий государственный секретарь Сперанский у митрополита Гавриила, первым заметившего его незаурядные способности. Потом он был секретарем у князя Куракина и статс-секретарем при Дмитрии Трощинском. Уже знакомые нам имена… Сперанского выдвинули «околопанинские» круги конца XVIII и начала XIX века. И хотя предложения самого Сперанского были весьма умеренны, а в ряде случаев и ретроградны (отказ от службы превращал потомственное дворянство в личное, что было шагом назад даже в сравнении с вольностью дворянства 1762 года), но, тем не менее его деятельность вытекала, в целом, из общего духа времени. В своей записке 1802 года «О коренных законах государства» он выступает за «неподвижные и непеременяемые» законы, которые бы и власть «преступить не могла». Знакомые панинские идеалы!
Перед самой Отечественной войной 1812 года Сперанский будет смещен и отправлен в ссылку. Его место займет лидер крепостников и мракобесов Александр Шишков. Это было победой консервативного круга, к которому принадлежали великая княжна Екатерина Павловна, сестра императора, Державин, Карамзин, фаворит покойного Павла Ростопчин… Боясь реформ Сперанского, в этом кругу даже обсуждали возможность заговора против императора — и здесь можно увидеть еще одну причину нерешительности политики Александра I.
После победы над Наполеоном и Венского конгресса еще будет Конституция для Царства Польского. На открытии сейма в 1818 году император Александр произнес речь, в которой указал, что принятие польской Конституции открывает дорогу к аналогичному документу для России. Переводчиком его речи был молодой чиновник Петр Вяземский, которого направили в Польшу по рекомендации Александра Тургенева, видного либерала, известного государственного деятеля и старшего друга Пушкина. В дальнейшем он помогал одному из прежних «молодых друзей» императора, Новосильцеву, в подготовке проекта Государственной уставной грамоты Российской империи — еще одного документа конституционного типа. Но и он останется лишь проектом. А в Польше, как только сейм воспользуется своим правом отклонить императорский законопроект, нарушавший права суда присяжных и противоречивший гласности правосудия, император на следующей сессии сейма произнесет речь с угрозами просто отменить Конституцию Царства Польского. При Николае I дело кончится польским восстанием 1830-1831 годов. Одним из его лидеров станет бывший член Негласного комитета и александровский министр иностранных дел князь Адам Чарторыйский.
Не из зарубежных походов 1813-1814 годов вынесли свои политические убеждения основные лидеры декабристов. Они складывались раньше, внутри России, в русле мощной отечественной политической традиции. И эту традицию российские либералы принесли в том числе и в Западную Европу в ходе тех самых зарубежных подходов.
Не воплотится в жизнь и поддержанное Вяземским обращение графа Михаила Семеновича Воронцова (сына бывшего посла в Лондоне и племянника Екатерины Дашковой и канцлера Александра Воронцова) об освобождении крестьян. Вяземский и братья Тургеневы (Александр и Николай) попытаются получить согласие императора на создание легального общества за освобождение крестьян. Тщетно. В итоге, Петр Андреевич Вяземский в 1821 году уйдет в отставку и отправится за границу. Через 3 года, в 1824 году, будет уволен со службы и Александр Тургенев. Почти одновременно с ними свою записку о постепенном освобождении крестьян представит и Николай Мордвинов, одновременно экономист и флотоводец, в прошлом — первый морской министр России, предлагавший реформаторские проекты еще в 1801-1802 годах. Так, вокруг либеральных идей будут соединяться старые бойцы и новое, выросшее на их идеях поколение.
С учетом всего написанного выше, становится понятно, почему умеренное крыло декабристов на следствии утверждало, что не планировало государственный переворот. Ни Михаила Фонвизина, ни Никиты Муравьева, ни Михаила Лунина, ни Николая Тургенева 14 декабря 1825 года на Сенатской площади не было. Но и Лунин, и Муравьев, и Фонвизин получат годы тюрем и ссылок. Лунин и Муравьев умрут в Сибири, Фонвизин проживет после возвращения из ссылки один год. А Николай Тургенев окажется в эмиграции на три с лишним десятилетия и тщетно будет пытаться доказать свою невиновность.
Он прямо указывал, что умеренное крыло декабристов намеревалось действовать не во вред правительству, а в поддержку ему, чтобы побудить Александра I на те преобразования, которые он постоянно обещал, но так и не воплотил в жизнь. «Нация шла вперед, государь же, наоборот, двигался вспять» в — писал Николай Тургенев из-за границы. Знакомство с Конституцией Панина — Фонвизина и работа над своим конституционным проектом привела Никиту Муравьева к решительному отказу от идеи цареубийства. Твердо против этого шага выступал и Михаил Фонвизин. Лунина интересовала больше всего подготовка к просветительской деятельности.
В эпилоге «Войны и мира» мы находим у Пьера Безухова отчасти созвучные этому крылу декабристов взгляды: «Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил. (…) Все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет. Соревновать просвещению и благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но в настоящих обстоятельствах надо другое. (…) Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого переворота, — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие, деньги — и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность.
— Да с какою же целью деятельность? — вскрикнул Николай. — И в какие отношения станете вы к правительству?
— Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого боремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности».
Существовала, впрочем, и связь, идущая от проекта Панина и Фонвизина к радикальному крылу декабристов. В 1817 году, служа в Митаве, Павел Пестель (как раз горячий приверженец идеи цареубийства и государственного переворота) не упустил случая познакомиться с доживавшим здесь свой век Петром Паленом, главным организатором заговора против Павла. Они сблизились. Пестель даже пригласил старика Палена вступить в тайное общество. Пален в своих рассказах о прошлом всячески подчеркивал, что заговор 1801 года был связан со сменой не только монарха, но и формы правления. Он вполне мог рассказать Пестелю то, что сам узнал от Никиты Панина-младшего о проекте 1783 года.
В итоге, мы видим, что не из зарубежных походов 1813-1814 годов вынесли свои политические убеждения основные лидеры декабристов. Они складывались раньше, внутри России, в русле мощной отечественной политической традиции. И эту традицию российские либералы принесли в том числе и в Западную Европу в ходе тех самых зарубежных подходов. Старший брат будущего лидера декабристов Сергея Волконского, Николай Репнин-Волконский (первую часть фамилии он унаследовал в 1801 году от деда — дважды упомянутого нами выше генерала, князя Николая Репнина) в 1813-1814 годах занимал пост генерал-губернатора Саксонии. В своей прощальной речи, обращенной к дрезденскому магистрату, он подчеркнул: «Либеральная конституция обеспечит ваше политическое существование и благоденствие каждого!»
Рискну предположить, что представление о зарубежных походах, как источнике свободомыслия, могло сложиться в представлении советских культурологов и литературоведов по аналогии с теми впечатлениями, которые вынесли некоторые ветераны Великой Отечественной войны, освобождая Восточную и Центральную Европу от нацизма. Важно вспомнить, что в начале XIX века и в Западной Европе редкая страна могла служить образцом правового государства и парламентского правления.
Конечно, помимо всех этих связей есть еще вопрос о практических последствиях Конституции Панина — Фонвизина. Они были и были довольно велики. Введение в начале 1800-х регулярной министерской системы, укрепление роли Сената, создание затем Государственного совета хотя бы отчасти продвинули Россию по пути «непременных» или фундаментальных законов, упорядочили государственное управление. Реформа образования под руководством Петра Завадовского, ослабление цензуры создали основу для появления в российской общественной и творческой пушкинского поколения, открыли дорогу к золотому веку русской культуры. Указ о вольных хлебопашцах 1803 года был слабым, мало полезным практически, но всё-таки показательным шагом, демонстрировавшим саму возможность движения государства к отмене крепостного рабства.
И пусть часть бывших «младореформаторов» 1800-х закончили свои дни на службе у Николая I c его уваровской триадой «православия, самодержавия и народности». Так сложилась карьера Новосильцева, Кочубея и Сперанского, который даже будет возглавлять суд над декабристами. Чарторыйский, коллега Новосильцева и Кочубея по Негласному Комитету, проживет в эмиграции 30 лет и скончается в 1861 году.
И в том же году, в церкви при посольстве России в Париже, на молебне по случаю освобождения крестьян встретятся два глубоких старика, бывших декабриста, критически относившихся друг к другу — Сергей Волконский и Николай Тургенев. Когда настала очередь целовать крест, все в церкви, включая Волконского, уступили Николаю Тургеневу право первенство. Как человеку, более полувека жизни посвятившему борьбе против крепостного рабства. Именно с его отмены предлагал он начинать реформы. Вторым шагом он видел судебную реформу и прочные правовые гарантии личности. Третьим шагом — ограничение самодержавия.
Первые два шага были сделаны в эпоху Великих реформ Александром II. На третий он так и не решился пойти, и эта ошибка его и его наследников во многом стала причиной трагедии 1917 года. Николай Тургенев, после смерти Николая I, смог трижды (в 1857, 1859 и 1864 годах) посетить Россию. Его приезды, как и возвращение декабристов из ссылок, становились связующим звеном между нарождающимся земским либеральным движением и либералами начала XIX века.
Сергея Волконского, Матвея Муравьева-Апостола и даже некоторых людей из предыдущего поколения, таких, как Адам Чарторыйский и генерал Алексей Ермолов (попавший при Павле под следствие по делу смоленских вольнодумцев и спасшийся вместе с товарищами от сурового наказания, видимо, благодаря заступничеству Трощинского), мы знаем уже не только по портретам, но и по старинным фотографиям. Мы можем посмотреть в глаза людей, живших и творивших еще в XVIII веке. Фантастическое ощущение прямой связи времен.
Конституция Панина — Фонвизина представляет собой следующий после Кондиций 1730 года важный шаг в развитии идей конституционного ограничения монархии в России и является одной из первооснов российского либерализма.
Можно сказать, что публикуя впервые в открытом доступе вместе несколько документов: «Рассуждение о непременных государственных законах» Никиты Панина и Дениса Фонвизина, обширные выдержки из двух записок цесаревича Павла, включая и «Рассуждение вечера 28 марта 1783», и работу Петра Панина «Прибавление к рассуждению...» 1784 года — мы даем читателю возможность по крайней мере представить себе очертания полного проекта Конституции Панина — Фонвизина.
Рассуждение о непременных государственных законах
Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют. Просвещенный ясностию сея истины и великими качествами души одаренный монарх, облекшись в неограниченную власть и стремясь к совершенству поскольку смертному возможно, сам тотчас ощутит, что власть делать зло есть не совершенство и что прямое самовластие тогда только вступает в истинное свое величество, когда само у себя отъемлет возможность к соделанию какого-либо зла. И действительно, все сияние престола есть пустой блеск, когда добродетель не сидит на нем вместе с государем; но, вообразя его таковым, которого ум и сердце столько были б превосходны, чтоб никогда не удалялся он от общего блага и чтоб сему правилу подчинил он все свои намерения и деяния, кто может подумать, чтоб сею подчиненностию беспредельная власть его ограничивалась? Нет, она есть одного свойства со властию существа вышнего. Бог потому и всемогущ, что не может делать ничего другого, кроме блага; а дабы сия невозможность была бесконечным знамением его совершенства, то постановил он правила вечные, истины для самого себя непреложные, по коим управляет он вселенною и коих, не престав быть Богом, сам преступить не может. Государь, подобие Бога, преемник на земле вышней его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем, и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным государем.
Без сих правил или, точнее объясниться, без непременных государственных законов не прочно ни состояние государства, ни состояние государя. Не будет той подпоры, на которой бы их общая сила утвердилась. Все в намерениях полезнейшие установления никакого основания иметь не будут. Кто оградит их прочность? Кто поручится, чтоб преемнику не угодно было в один час уничтожить все то, что во все прежние царствования установляемо было? Кто поручится, чтоб сам законодатель, окруженный неотступно людьми, затмевающими пред ним истину, не разорил того сегодня, что созидал вчера? Где же произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей. Одно пристрастие бывает подвигом всякого узаконения, ибо не нрав государя приноравливается к законам, но законы к его праву. Какая же доверенность, какое почтение может быть к законам, не имеющим своего естественного свойства, то есть соображения с общею пользою? Кто может дела свои располагать тамо, где без всякой справедливой причины завтре вменится в преступление то, что сегодня не запрещается? Тут каждый, подвержен будучи прихотям и неправосудию сильнейших, не считает себя в обязательстве наблюдать того с другими, чего другие с ним не наблюдают.
Тут, с одной стороны, на законы естественные, на истины ощутительные дерзкое невежество требует доказательств и без указа им не повинуется, когда, с другой стороны, безумное веление сильного с рабским подобострастием непрекословно исполняется. Тут, кто может, повелевает, но никто ничем не управляет, ибо править долженствовали бы законы, кои выше себя ничего не терпят. Тут подданные порабощены государю, а государь обыкновенно своему недостойному любимцу. Я назвал его недостойным потому, что название любимца не приписывается никогда достойному мужу, оказавшему отечеству истинные заслуги, а принадлежит обыкновенно человеку, достигшему высоких степеней по удачной своей хитрости нравиться государю. В таком развращенном положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже престает всякое различие между государственным и государевым, между государевым и любимцевым. От произвола сего последнего все зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен. Пороки любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению. Если любит он пьянство, то сей гнусный порок всех вельможей заражает. Если дух его объят буйством и дурное воспитание приучило его к подлому образу поведения, то во время его знати поведение благородное бывает уже довольно заградить путь к счастию; но если провидение в лютейшем своем гневе к человеческому роду попускает душою государя овладеть чудовищу, которое все свое любочестие полагает в том, чтоб государство неминуемо было жертвою насильств и игралищем прихотей его; если все уродливые движения души влекут его первенствовать только богатством, титлами и силою вредить; если взор его, осанка, речь ничего другого не знаменуют, как «боготворите меня, я могу вас погубить»; если беспредельная его власть над душою государя препровождается в его душе бесчисленными пороками; если он горд, нагл, коварен, алчен к обогащению, сластолюбец, бесстыдный, ленивец — тогда нравственная язва становится всеобщею, все сии пороки разливаются и заражают двор, город и, наконец, государство. Вся молодость становится надменна и принимает тон буйственного презрения ко всему тому, что должно быть почтенно. Все узы благочиния расторгаются, и, к крайнему соблазну, ни век, изнуренный в служении отечества, ни сан, приобретенный истинною службою, не ограждают почтенного человека от нахальства и дерзости едва из ребят вышедших и одним случаем поднимаемых негодниц. Коварство и ухищрение приемлется главным правилом поведения. Никто нейдет стезею, себе свойственною. Никто не намерен заслуживать; всякий ищет выслуживать. В сие благопоспешное недостойным людям время какого воздаяния и могут ожидать истинные заслуги или, паче, есть ли способ оставаться в службе мыслящему и благородное любочестие имеющему гражданину? Какой чин, какой знак почести, какое место государственное не изглажено скаредным прикосновением пристрастного покровительства? Посвятя жизнь свою военной службе, лестно ль дослуживаться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что, становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? Лестно ль быть судьею, когда правосудным быть не позволяется? Тут алчное корыстолюбие довершает общее развращение. Головы занимаются одним примышлением средств к обогащению. Кто может — грабит, кто не может — крадет, и когда государь без непреложных государственных законов зиждет на песке свои здания и, выдавая непрестанно частные уставы, думает истреблять вредные государству откупы, тогда не знает он того, что в государстве его ненаказанность всякого преступления давно на откупу, что для бессовестных хищников стало делом единого расчета исчислить, что принесет ему преступление и во что милостивый указ стать ему может. Когда же правосудие претворилось в торжище и можно бояться потерять без вины свое и надеяться без права взять чужое, тогда всякий спешит наслаждаться без пощады тем, что в его руках, угождая развращенным страстям своим. И что может остановить стремление порока, когда идол самого государя пред очами целого света в самых царских чертогах водрузил знамя беззакония и нечестия: когда, насыщая бесстыдно свое сластолюбие, ругается он явно священными узами родства, правилами чести, долгом человечества и пред лицом законодателя божеские и человеческие законы попирать дерзает? Не вхожу я в подробности гибельного состояния дел, исторгнутых им под особенное его начальство; но вообще видим, что если, с одной стороны, заразивший его дух любоначалия кружит все головы, то, с другой — дух праздности, поселивший в него весь ад скуки и нетерпения, распространяется далеко, и привычка к лености укореняется тем сильнее, что рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством, смеха достойным.
После всего мною сказанного и живым примером утверждаемого не ясно ль видим, что не тот государь самовластнейший, который на недостатке государственных законов чает утвердить свое самовластие. Порабощен одному или нескольким рабам своим, почему он самодержец? Разве потому, что самого держат в кабале недостойные люди? Подобен будучи прозрачному телу, чрез которое насквозь видны действующие им пружины, тщетно пишет он новые законы, возвещает благоденствие народа, прославляет премудрость своего правления: новые законы его будут не что иное, как новые обряды, запутывающие старые законы, народ все будет угнетен, дворянство унижено, и, несмотря на собственное его отвращение к тиранству, правление его будет правление тиранское. Нация тем не меньше страждет, что не сам государь принялся ее терзать, а отдал на расхищение извергам, себе возлюбленным. Таковое положение долго и устоять не может.
При крайнем ожесточении сердец все частные интересы, раздробленные существом деспотического правления, нечувствительно в одну точку соединяются. Вдруг все устремляются расторгнуть узы нестерпимого порабощения. И тогда что есть государство? Колосс, державшийся цепями. Цепи разрываются, колосс упадает и сам собою разрушается. Деспотичество, рождающееся обыкновенно от анархии, весьма редко в нее опять не возвращается.
Для отвращения таковые гибели государь должен знать во всей точности все права своего величества, дабы, первое, содержать их у своих подданных в почтении и, второе, чтоб самому не преступить пределов, ознаменованных его правам самодержавнейшею всех на свете властию, а именно властию здравого рассудка. До первого достигает государь правотою, до второго кротостию.
Правота и кротость суть лучи божественного света, возвещающие людям, что правящая ими власть поставлена от Бога и что достойна она благоговейного их повиновения: следственно, всякая власть, не ознаменованная божественными качествами правоты и кротости, но производящая обиды, насильства, тиранства, есть власть не от Бога, но от людей, коих несчастия времян попустили, уступая силе, унизить человеческое свое достоинство. В таком гибельном положении нация буде находит средства разорвать свои оковы тем же правом, каким на нее наложены, весьма умно делает, если разрывает. Тут дело ясное. Или она теперь вправе возвратить свою свободу, или никто не был вправе отнимать у ней свободы. Кто не знает, что все человеческие общества основаны на взаимных добровольных обязательствах, кои разрушаются так скоро, как их наблюдать перестают. Обязательства между государем и подданными суть равным образом добровольные, ибо не было еще в свете нации, которая насильно принудила бы кого стать ее государем; и если она без государя существовать может, а без нее государь не может, то очевидно, что первобытная власть была в ее руках и что при установлении государя не о том дело было, чем он нацию пожалует, а какою властию она его облекает. Возможно ль же, чтоб нация добровольно постановила сама закон, разрешающий государю делать неправосудие безотчетно?
Право деспота есть право сильного: но и разбойник то же право себе присвояет. И кто не видит, что изречение «право сильного» выдумано в посмеяние. В здравом разуме сии два слова никогда вместе не встречаются. Сила принуждает, а право обязывает. Праву потребны достоинства, дарования, добродетели. Силе надобны тюрьмы, железы, топоры. Совсем излишне разыскивать, где государь самовластнее и где ограниченнее. Тиран, где б он ни был, есть тиран, и право народа спасать бытие свое пребывает вечно и везде непоколебимо.
Не стократно ль для нее лучше не иметь никаких законов, нежели иметь такой, который дает право государю делать всякие насильства? А потому и должен он быть всегда наполнен сею великою истиною, что он установлен для государства и что собственное его благо от счастия его подданных долженствует быть неразлучно.
Рассматривая отношения государя к подданным, первый вопрос представляется разуму, что же есть государь? Душа правимого им общества. Слаба душа, если не умеет управлять прихотливыми стремлениями тела. Несчастно тело, над коим властвует душа безрассудная, которая чувствам, своим истинным министрам, или вовсе вверяется, или ни в чем не доверяет. Положась на них, беспечно принимает кучу за гору, планету за точку; но, буде презирает она их служение, буде возмечтает о себе столько, что захочет сама зажмурясь видеть и заткнув уши слышать, какой правильной разрешимости тогда ожидать от нее можно и в какие напасти она сама себя не завлекает!
Государь, душа политического тела, равной судьбине подвергается. Отверзает ли он слух свой на всякое внушение, отвращает ли оный от всяких представлений, уже истина его не просвещает; но если он сам и не признает верховной ее власти над собою, тогда все отношения его к государству в источниках своих развращаются: пойдут различия между его благом и государственным; тотчас поселяется к нему ненависть; скоро сам он начинает бояться тех, кои его ненавидят, и ненавидеть тех, которых боится, — словом, вся власть его становится беззаконная; ибо не может быть законна власть, которая ставит себя выше всех законов естественного правосудия.
Просвещенный ум в государе представляет ему сие заключение, без сомнения, во всей ясности, но просвещенный государь есть тем не больше человек. Он как человек родится, как человек умирает и в течение своей жизни как человек погрешает: а потому и должно рассмотреть, какое есть свойство человеческого просвещения. Между первобытным его состоянием в естественной его дикости и между истинного просвещения расстояние толь велико, как от неизмеримой пропасти до верху горы высочайшей. Для восхождения на гору потребно человеку пространство целой жизни; но, взошед на нее, если позволит он себе шагнуть чрез черту, разделяющую гору от пропасти, уже ничто не останавливает его падения и он погружается опять в первобытное свое невежество. На самом пороге сея страшные пропасти стоит просвещенный государь. Стражи, не допускающие его падение, суть правота и кротость. В тот час, как он из рук их себя исторгает, погибель его совершается, меркнет свет душевных очей его, и, летя стремглав в бездну, вопиет он вне ума: «Все мое, я — все, все — ничто».
Державшийся правоты и кротости просвещенный государь не поколеблется никогда в истинном своем величестве, ибо свойство правоты таково, что самое ее никакие предубеждения, ни дружба, ни склонности, ни самое сострадание поколебать не могут. Сильный и немощный, великий и малый, богатый и убогий, все на одной чреде стоят, — добрый государь добр для всех, и все уважения его относятся не к частным выгодам, но к общей пользе. Сострадание производится в душе его не жалобным лицом обманывающего его корыстолюбца, но истинною бедностию несчастных, которых он не видит и которых жалобы часто к нему не допускаются. При всякой милости, оказуемой вельможе, должен он весь свой народ иметь пред глазами. Он должен знать, что государственным награждается одна заслуга государству, что не повинно оно платить за угождения его собственным страстям и что всякий налог, взыскуемый не ради пользы государства, есть грабеж в существе своем и форме. Он должен знать, что нация, жертвуя частию естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству; что он отвечает за поведение тех, кому вручает дел правление, и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями. Тщетно государь помыслил бы оправдаться тем, что сам он пред отечеством невинен и что тем весь долг свой пред ним исполняет. Нет, невинность его есть платеж долгу, коим он сам себе должен: но государству все еще должником остается. Он повинен отвечать ему не только за дурно, которое сделал, но и за добро, которого не сделал. Всякое попущение — его вина, всякая жестокость — его вина, ибо он должен знать, что послабление пороку есть одобрение злодеяниям и что, с другой стороны, наистрожайшее правосудие над слабостями людскими есть наивеличайшая человечеству обида. К несчастию подданных, приходит иногда на государя такая полоса, что он ни о чем больше не думает, как о том, что он государь; иногда ни о чем больше, как о том, что он человек. В первом случае обыкновенно походит он в делах своих на худого человека, во втором бывает неминуемо худым государем. Чтоб избегнуть сих обеих крайностей, государь ни на один миг не должен забывать ни того, что он человек, ни того, что он государь. Тогда бывает он достоин имени премудрого. Тогда во всех своих деяниях вмещает суд и милость. Ничто за черту свою не преступает. Кто поведением своим возмущает общую безопасность, предается всей строгости законов. Кто поведением своим бесчестит самого себя, наказывается его презрением. Кто не рачит о должности, теряет свое место. Словом, государь, правоту наблюдающий, исправляет всечасно пороки, являя им грозное чело, и утверждает добродетель, призывая ее к почестям.
Правота делает государя почтенным; но кротость, сия человечеству любезная добродетель, делает его любимым. Она напоминает ему непрестанно, что он человек и правит людьми. Она не допускает поселиться в его голову несчастной и нелепой мысли, будто Бог создал миллионы людей для ста человек. Между кротким и горделивым государем та ощутительная разница, что один заставляет себя внутренно обожать, а другой наружно боготворить; но кто принуждает себя боготворить, тот внутри души своей, видно, чувствует, что он человек. Тщетно заражает он себя безумным мнением, будто предвечными судьбами предустановлен он делать из людей, что ему угодно: но если бы Богу угодно было предуставлять, кому властвовать и кому рабствовать, то он бы, конечно, ознаменовал чем-нибудь сию волю свою; цари, например, рождались бы тогда с короною на головах, а вся достальная часть человеческого рода — с седлами на спинах.
Напротив того, кроткий государь не возвышается никогда унижением человечества. Сердце его чисто, душа права, ум ясен. Все сии совершенства представляют ему живо все его должности. Они твердят ему всечасно, что государь есть первый служитель государства; что преимущества его распространены нациею только для того, чтоб он в состоянии был делать больше добра, нежели всякий другой; что силою публичной власти, ему вверенной, может он жаловать почести и преимущества частным людям, но что самое нацию ничем пожаловать не может, ибо она дала ему все то, что он сам имеет; что для его же собственного блага должен он уклоняться от власти делать зло и что, следственно, желать деспотичества есть не что иное, как желать найти себя в состоянии пользоваться сею пагубною властию. Невозможность делать зло может ли быть досадна государю? А если может, так разве для того, что дурному человеку всегда досадно не смочь делать дурна.
Право деспота есть право сильного: но и разбойник то же право себе присвояет. И кто не видит, что изречение право сильного выдумано в посмеяние. В здравом разуме сии два слова никогда вместе не встречаются. Сила принуждает, а право обязывает. Какое же то право, которому повинуются не по должности, а по нужде и которое в тот момент у силы исчезает, когда большая сила сгоняет ее с места. Войдем еще подробнее в существо сего мнимого права. Потому что я не в силах кому-нибудь сопротивляться, следует ли из того, чтоб я морально обязан был признавать его волю правилом моего поведения? Истинное право есть то, которое за благо признано рассудком и которое, следственно, производит некое внутреннее чувство, обязывающее нас повиноваться добровольно. В противном случае повиновение не будет уже обязательство, а принуждение. Где же нет обязательства, там нет и права.
Сам Бог в одном своем качестве существа всемогущего не имеет ни малейшего права на наше повиновение. Вообразим себе существо всемогущее, которое не только ко всему принудить, но и вовсе истребить нас может, которое захотело бы сделать нас несчастными или по крайней мере не захотело бы никак пещись о нашем благе, тогда чувствовали ли бы мы в душе обязанность повиноваться сей вышней воле, клонящейся к нашему бедствию или нас пренебрегающей? Мы уступили бы по нужде ее всемогуществу, и между Богом и нами было б не что иное, как одно физическое отношение. Все право на наше благоговейное повиновение имеет Бог в качестве существа всеблагого. Рассудок, признавая благим употребление его всемогущества, советует нам соображаться с его волею и влечет сердца и души ему повиноваться. Существу всеблагому может ли быть приятно повиновение, вынужденное одним страхом? И такое гнусное повиновение прилично ль существу, рассудком одаренному? Нет, оно недостойно ни разумного повелителя, ни разумных исполнителей.
Сила и право совершенно различны как в существе своем, так и в образе действования. Праву потребны достоинства, дарования, добродетели. Силе надобны тюрьмы, железы, топоры. Совсем излишне входить в толки о разностях форм правления и разыскивать, где государь самовластнее и где ограниченнее. Тиран, где б он ни был, есть тиран, и право народа спасать бытие свое пребывает вечно и везде непоколебимо.
Правота делает государя почтенным; но кротость, сия человечеству любезная добродетель, делает его любимым. Она напоминает ему непрестанно, что он человек и правит людьми. Она не допускает поселиться в его голову несчастной и нелепой мысли, будто Бог создал миллионы людей для ста человек.
Истинное блаженство государя и подданных тогда совершенно, когда все находятся в том спокойствии духа, которое происходит от внутреннего удостоверения о своей безопасности. Вот прямая политическая вольность нации. Тогда всякий волен будет делать все то, чего позволено хотеть, и никто не будет принуждать делать того, чего хотеть не должно; а дабы нация имела сию вольность, надлежит правлению быть так устроену, чтоб гражданин не мог страшиться злоупотребления власти; чтоб никто не мог быть игралищем насильств и прихотей; чтоб по одному произволу власти никто из последней степени не мог быть взброшен на первую, ни с первой свергнут на последнюю; чтоб в лишении имения, чести и жизни одного дан был отчет всем и чтоб, следственно, всякий беспрестанно пользоваться мог своим именем и преимуществами своего состояния.
Когда ж свободный человек есть тот, который не зависит ни от чьей прихоти; напротив же того, раб деспота тот, который ни собою, ни своим имением располагать не может и который на все то, чем владеет, не имеет другого права, кроме высочайшей милости и благоволения, то по сему истолкованию политической вольности видна неразрывная связь ее с правом собственности. Оно есть не что иное, как право пользоваться; но без вольности пользоваться, что оно значит? Равно и вольность сия не может существовать без права, ибо тогда не имела бы она никакой цели; а потому и очевидно, что нельзя никак нарушать вольности, не разрушая права собственности, и нельзя никак разрушать права собственности, не нарушая вольности.
При исследовании, в чем состоит величайшее благо государств и народов и что есть истинное намерение всех систем законодательства, найдем необходимо два главнейшие пункта, а именно те, о коих теперь рассуждаемо было: вольность и собственность. Оба сии преимущества, равно как и форма, каковою публичной власти действовать, должны быть устроены сообразно с физическим положением государства и моральным свойством нации. Священные законы, определяющие сие устройство, разумеем мы под именем законов фундаментальных. Ясность их должна быть такова, чтоб ни малейшего недоразумения никогда не повстречалось, чтоб из них монарх и подданный равномерно знали свои должности и права. От сих точно законов зависит общая их безопасность, следственно, они и должны быть непременными.
Теперь представим себе государство, объемлющее пространство, какового ни одно на всем известном земном шаре не объемлет и которого по мере его обширности нет в свете малолюднее;
- государство, раздробленное с лишком на тридцать больших областей и состоящее, можно сказать, из двух только городов, из коих в одном живут люди большею частию по нужде, в другом большею частию по прихоти;
- государство, многочисленным и храбрым своим воинством страшное и которого положение таково, что потерянием одной баталии может иногда бытие его вовсе истребиться;
- государство, которое силою и славою своею обращает на себя внимание целого света и которое мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, никем не предводимый, может привести, так сказать, в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели;
- государство, дающее чужим землям царей и которого собственный престол зависит от отворения кабаков для зверской толпы буян, охраняющих безопасность царския особы;
- государство, где есть все политические людей состояния, но где никоторое не имеет никаких преимуществ и одно от другого пустым только именем различается;
- государство, движимое вседневными и часто друг другу противуречащими указами, но не имеющее никакого твердого законоположения;
- государство, где люди составляют собственность людей, где человек одного состояния имеет право быть вместе истцом и судьею над человеком другого состояния, где каждый, следственно, может быть завсегда или тиран, или жертва;
- государство, в котором почтеннейшее из всех состояний, долженствующее оборонять отечество купно с государем и корпусом своим представлять нацию, руководствуемое одною честию, дворянство, уже именем только существует и продается всякому подлецу, ограбившему отечество; где знатность, сия единственная цель благородныя души, сие достойное возмездие заслуг, от рода в род оказываемых отечеству, затмевается фавером, поглотившим всю пищу истинного любочестия;
- государство не деспотическое: ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное его управление и всегда имела трибуналы гражданские и уголовные, обязанные защищать невинность и наказывать преступления; не монархическое: ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия: ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаяся во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства.
Просвещенный и добродетельный монарх, застав свою империю и свои собственные права в такой несообразности и неустройстве, начинает великое свое служение немедленным ограждением общия безопасности посредством законов непреложных. В сем главном деле не должен он из глаз выпускать двух уважений: первое, что государство его требует немедленного врачевания от всех зол, приключаемых ему злоупотреблением самовластия; второе, что государство его ничем так скоро не может быть подвергнуто конечному разрушению, как если вдруг и не приуготовя нацию дать ей преимущества, коими наслаждаются благоучрежденные европейские народы. При таковом соображении, каковы могут быть первые фундаментальные законы, прилагается при сем особенное начертание.
В заключение надлежит признать ту истину, что главнейшая наука правления состоит в том, чтоб уметь сделать людей способными жить под добрым правлением. На сие никакие именные указы не годятся. Узаконение быть добрыми не подходит ни под какую главу Устава о благочинии. Тщетно было бы вырезывать его на досках и ставить на столы в управах; буде не врезано оно в сердце, то все управы будут плохо управляться. Чтоб устроить нравы, нет нужды ни в каких пышных и торжественных обрядах. Свойство истинного величества есть то, чтоб наивеличайшие дела делать наипростейшим образом. Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа. В его руках пружина, куда повернуть людей: к добродетели или пороку. Все на него смотрят, и сияние, окружающее государя, освещает его с головы до ног всему народу. Ни малейшие его движения ни от кого не скрываются, и таково есть счастливое или несчастное царское состояние, что он ни добродетелей, ни пороков своих утаить не может. Он судит народ, а народ судит его правосудие. Если ж надеется он на развращение своей нации столько, что думает обмануть ее ложною добродетелью, сам сильно обманывается. Чтоб казаться добрым государем, необходимо надобно быть таким; ибо как люди порочны ни были б, но умы их никогда столько не испорчены, сколько их сердца, и мы видим, что те самые, кои меньше всего привязаны к добродетели, бывают часто величайшие знатоки в добродетелях. Быть узнану есть необходимая судьбина государей, и достойный государь ее не устрашается. Первое его титло есть титло честного человека, а быть узнану есть наказание лицемера и истинная награда честного человека. Он, став узнан своею нациею, становится тотчас образцом ее. Почтение его к заслугам и летам бывает наистрожайшим запрещением всякой дерзости и нахальству. Государь, добрый муж, добрый отец, добрый хозяин, не говоря ни слова, устрояет во всех домах внутреннее спокойство, возбуждает чадолюбие и самодержавнейшим образом запрещает каждому выходить из мер своего состояния. Кто не любит в государе мудрого человека? А любимый государь чего из подданных сделать не может? Оставя все тонкие разборы прав политических, вопросим себя чистосердечно: кто есть самодержавнейший из всех на свете государей? Душа и сердце возопиют единогласно: тот, кто более любим.
Записки наследника престола Павла Петровича (в сокращении)
Рассуждение вечера 28 марта 1783
Поверено было о неудобствах и злоупотреблениях нынешнего рода администрации нашей, проходя разные части и сравнивая с таковою в других землях и опять с обстоятельствами нашей, нашли за лутчее согласовать необходимо нужную монархическую екзекутивную власть по обширности государства с преимуществом той вольности, которая нужна каждому состоянию для предохранения себя от деспотизма или самого государя или частного чего-либо. Сие все полагается уже вследствие установления и учреждения порядка наследства, без котораго ничего быть не может; которой и есть закон фундаментальной.
… Теперь к нужнейшему и нетерпещему времени… Станем стараться помочь и отвратить главнейшие неудобства. Поможем сохранению свободы, вольности состояния каждого, заключая оную в должные границы, и отвратим противное сему когда деспотизм, поглощая все, истребляет наконец и деспота самого.
… Должно различить власть законодательную и власть законы хранящую и их исполняющую. Законодательная может быть в руках государя, но с согласия государства, а не инако без чего обратится в деспотизм. Законы хранящая должна быть руках всей нации, а исполняющая в руках под государем, предопределенным управлять государством. Отложим теперь первое из сих разделений по вышесказанным причинам. Видно из сего, что вторая, будучи связана с третиею, должна быть согласована с сею. Из сего и следует, что необходимо нужен свободный выбор членов собрания таковой власти, как и выборы по наместничествам, которые конфирмуются государем, чем обе власти споспешествуют к лутчему содействию, а как надобен залог твердости постановления, обезпечивающий государство и государя, то и будет сим собрание мужей, пекущихся о благе общем в сохранении законов.
… Таковое есть сенат, оный я делю на две части в обеих местах (Санкт-Петербург и Москва — примечание SPJ) на департамент уголовной и гражданской. Составление членов оного полагаю быть по выбору и представлению дворянства каждого наместничества с конфирмации государской и состоять ему из числа, соответствующего числу наместничеств из первых трех классов. При чем полагаю быть при сенате от каждого же наместничества по одному стряпчему из шести классов выбранных, которым иметь собрание для всегдашнего дел предложения и быть им выбираемым в наместничестве.
Я надеюсь, что таковое установление должно служить к пользе общей и установить общую доверенность.
Для разсмотрения новых казусов и пр. иметь сенату полное собрание, куда призываются и стряпчие, к которым дела от наместничеств сообщаются, и спи по оным докладывают и стряпают.
Но каково полезно ни почитаю учреждения правления правосудия, соединяя в себе особливо членов; избранных самим государством и подчиненных таким образом государю, но надобна таковая особа, которая могла, присутствуя, соглашать объявлением воли законов и намерений государя как разные мнения, так и направлять умы к известной цели. Сия особа должна быть канцлер правосудия, министр государев.
Я оставляю прокуроров, каковы они есть. Но генерал-прокурор не иное что, как таковой же при общем собрании сената и подчинен канцлеру.
Каждое наместничество, будучи снабжено нужными разных родов дел департаментами или палатами, коллегии сами собою исчезли иные.
Я их, как и остальные, инако не полагаю, как департаментами той экзекутивной власти, о которой выше упоминалось по разным родам частей оной.
Сказав о сенате, сказал, как я его разумею, и, разделя на два отделения, еще больше изъяснил, то есть что оный хранитель законов и исполнитель законов. Но администрация государства не в сем одном только заключается, а составлена из других частей по разным родам дел, принадлежащих безпосредственно по существу своему к экзекутивной власти, особливо везде, где одна надобна воля для принятия скорейшего намерения и воли исполнения. Такова политическая, финанцкая, комерческая, обе военный и казенная. Следственно, и принадлежит ведение сего той особе, у которой та власть, то есть государю, а как сему обнять ни по физической, ни по моральной возможности невозможно, а еще меньше, когда взойти в исчисление страстей и слабостей человеческих, то и…
Записка без названия
… Юстицкой, камерной, денежной, щетной, комерции, два военных, внешних или иностранных дел… сии все шефы разных государства дел частей должны иметь место, в котором могли сноситься по делам.... А сие место, в котором им всем собираться, должно быть государев совет
… Есть ли бы государь зделал какое-нибудь учреждение или дал повеление, касающееся до юстицной части... и то его повеление само ли по себе или в исполнении имело что-нибудь затруднительное пли могущее навлечь само ли собою или следствиями какой-нибудь вред или зло, то в таком случаи чтобы было верховное судебное место, которое прежде допущения до исполнения увидев все сие, имело время представить о сем государю чрез канцлера юстиции и чрез то отвратило от государства зло, а от государя жалобы и неудовольствии на него.
… Чтобы сенату быть полезну для государства,.. которых выбирать дворянству таким образом: как скоро выбудет один таковой член, так скоро собравшись все дворянство тех губерний, которые под сенатом состоят, выберут трех кандидатов между собою на каждое убылое место из первых трех классов и по том отошлют сей выбор в Петербургской сенат, которой представит оный государю на апробацию, а государь, кандидата одного выбрав, учредит сенатором.
… Сенату необходимо должно иметь право представлять государю вышеозначенным порядком о учреждении, поправлении и отмене и по другим частям, касающимся безпосредственно до правительства или до народа и пр.: как то по департаментам камерному, финанц, денежному, щетному, комерц и военных обеим (касательно до зборов для их и до рекрутского набора).
Петр Панин
Прибавление к рассуждению, оставшемуся после смерти министра графа Панина, сочиненное генералом графом Паниным, о чем между ними рассуждалось иметь полезным для Российской империи фундаментальные права, не пременяемые нa все времена никакою властью
1. Об утверждении на все времена формы государственному правлению, признанной всем разумным светом для монаршеского владения с фундаментальными, непременными законами.
2. Об утверждении и о непременном всегда соблюдении без всякой прикосновенности, господствующей издревле и доныне в Российской импеpии Греко-Католической (примечание составителя — так Панин именует православие) веры в точности настоящих церковных догматов.
3. О неисповедании монархом Российским и высокой их фамилией иной веры, как Греко-Католической.
4. О не воспрещении и дозволении прочим всякого звания верам уже утвердившимся, а не отпадающим сектам, иметь полную свободность веры своей во всей империи содержать и богослужение отправлять по законам своим, беспрепятственно.
5. О запрещении под неизбежною смертною казнью никакой другой веры, кроме господствующей, принимать в России из одной веры в другую; да и господствующей в присоединении к своей церкви силою никого не принуждать и не принимать.
6. О запрещении под наказанием за возмущение общего покоя ни в какой без изъятия вере не только не проповедовать в церквах, ниже но и не произносить ни в публичных, ни в тайных собраниях ничего из одной веры против другой предосудительного и дерзновенного, а паче еще поносного и оклеветывающего.
7. О не раздроблении и о не разделении никакою самоизвольной властью Российской империи — ни в наследство, ни в продажи, ни в мены, ни в заклады, ниже и ни под какими другими наименованиями или предлогами, какого бы то роду и названия быть не могло.
8. Об утверждении Престолу Российскому единого права наследственного, не пременямого никакой единой властью, с предпочтением мужской персоны и колена пред женской.
9. О перехождении наследственного права к престолу, при пресечениях, с одного лица и с одного колена на другие.
10. 0б узаконении лет возраста к получению наследственного над империей монаршеского владения и формы к торжественному оного восприятию.
11. Об узаконении формы опекунского государственного правления при невозрастных летах, или при слабости законного престолу наследника до вступления в оные или по случаю слабости до исправления оного.
12. Об узаконении государственной формы нa случай несчастливого пресечения наследственных к престолу колен: кому, как, из кого избирать и торжественно как оглашать и утверждать монарха нa всероссийский престол и последующего от него наследника, к обладанию Империей на фундаментальных правах.
13. О предположении из государственных доходов денежных непременных отделений, сходственных с достоинством и богатством империи, при самом рождении не только наследника престола, да и при рождении из законного брака владеющего монарха всякого дитяти, как мужеского, так и женского пола, в капиталы каждому, с раздачей оных на имя всякого дитяти в проценты, дабы с их капиталов процентами и ежегодным соразмерным прибавлением к капиталам могли капиталы возрасти к приспеению возраста каждого, на достойное содержание по достоинству всякого, a великие княжны чтоб достойно могли капиталы свои понести за собою и в приданое.
14. Об узаконении права наследственного на оные капиталы при несчастливых случаях пресечения чьей жизни.
15. O праве дворянству.
16. О праве духовенству.
17. О праве купечеству.
18. О праве мещанству.
19. О пpaве крестьянству.
20. Об узаконении для каждого состояния государственных подданных личного наследственного права ко всякому званию имения их, с перехождением после смерти от одного к другому, держась, сколько возможно ближе, к укоренившимся прежде в империи о том законам.
21. О праве собственности каждому.
22. О праве над наследственными имениями.
23. О праве вольности к не запрещенному, но к позволенному законами.
24. О праве и форме завещаниям или духовным.
25. О праве на разделы всякому имению, остающемуся без завещаний.
26. О праве нa приданное при замужествах, и обязательствах при том.
27. O праве для расходившихся необходимостью от брачного сожития на прижитых детей и на всякое имение их.
28. О праве родителей над детьми, и о должностях детей противу родителей.
29. О праве и обязательствах между супружеством.
30. О власти помещиков над своими подданными, и о должностях оных к помещикам их.
31. О власти господ над вольными служителями, и о должностях оных к господам их.
32. О не суждении ни за какие злодеяния и преступления, никакого звания людей в иных особых местах, как единственно в учрежденных публичных для всех на то судах.
33. Об истолковании и утверждении истинного существа злодеянию, оскорбляющему величество.
34. Об утверждении во всей России на все мирные времена непременной доброты и цены ходячей монеты, и числу той, которая выпускается в народное обращение к облегчению перевозок, по соразмерности числа, полагаемого на замен оной капитала.
35. О не наложении и не умножении ни под какими названиями на подданных новых податей и работ, без рассуждения и предположения наперед о том в главном государственном присутственном месте, a потом в Министерском совете нa поднесении доклада к утверждению самому монарху.
36. О предположении и утверждении одного главного государственного присутственного места к надзиранию под очами самого монарха во всем государстве над всеми прочими присутственными местами и над всем государством управления и преподавания суда и расправы, с наблюдением всю точность и неприкосновенность к не опровержению фундаментальных законов.
37. Об учреждении и утверждении повсеместно для государственного правления и суда и расправы, присутственных мест, никогда не пременяемых.
38. Об учреждении и утверждении же единого не пременяемого никакой властью присутственного государственного места под угодным названием монарху, но такого, чтоб чрез оное только, a не какими другими дорогами приходили к самому монарху жалобы и доношения на последнее решение, и чтоб все они без изъятия в присутствии самого монарха, или и без него, но всегда прочитываны были в сем месте, и каждый в нем министр чтоб давал к записке в протоколе свое на них рассуждение, которые бы относились на решительную единственную власть самого монарха.
39. О ясном утверждении и истолковании всем присутственным местам, что в должностях их есть часть государственного управления, и что единое разобрание тяжеб и преподавание суда и расправы, дабы впредь уже недоумениями и придирками не могла употребляться во зло власть, отделяется судебным местам единственно на часть государственного управления, в части разобрания тяжеб.
40. О предположении из государственных доходов денежной ежегодной суммы на содержание во всем государстве всех войск для обороны империи и славы государя, a по размерности оной суммы о предположении ж на всякое мирное время содержания числа всякого звания войск, и особенно тех, которые наполняются хлебопашцами, размерив число оных к неоскудёнию земледельства, как главного члена, на существование империи.
41. Об отделении из государственных же доходов денежной соразмерной суммы на построение и на ежегодное содержание для всего государства четырех крепостей по вмещению знатных гарнизонов, сверх всех доныне имеющихся; с предположением по зрелым рассуждениям знающими особыми избрания под них местоположений наиспособнейших по неотдаленности от последних Российских границ, и сколько можно ближе к пристаням; с тем наблюдением, дабы таковым устроением крепостей, с наполнением в них нa всякий военный случай достаточно арсенала и магазейнов, были бы отвращены уже на все времена существующие доныне от того опасности, если б по несчастью случилось России потерять и одну только генеральную баталию, то победителю отверсты разные беспрепятственные пути внести оружие свое и утвердиться в сердце империи, и подвергнуть изобильнейшие части земли под свою контрибуцию; но чтоб при случаях начинающейся войны, от которой стороны быть бы то не могло, оные четыре крепости, приближенные к сторонам границ, служили вперед как собирающимся противу неприятеля, так и при несчастии разбитым войскам сборными местами, готовыми арсеналами и магазейнами; сего Россия со всею своею обширностью еще не имеет, кроме единственно в стороне Швеции и на самом краю противу Пруссии; но в нынешнем положении соседственных держав, сколько Швеция против России ослабела, столь больше усилились и приблизились чрез Польшу империя Римская (примечание составителя — т. е. Австрия Габсбургов, Священная Римская империя германской нации) и Пруссия, a Россия возращением своим и влиянием в связь всей Европы обратила на себя гораздо больше прежнего внимания, зависти и осторожности к противным союзам бессильных держав с сильными.
42. О предположении, чтобы отделенные денежные суммы из государственных доходов на ежегодное содержание всей государственной обороны и всех воинских устроений, не употреблялись никакой властью ни в какие без изъятия другие расходы, кроме единственного содержания государственной обороны и на войну, то чтоб и остатки от неполности по штатам сохраняемы были всегда ежегодным отделением в военную кладовую золотыми и серебрянными монетами — к минованию при случае войны (если не совсем, то хотя на первые кампании) особливых для войны налогов и займов на государство.
43. Об утверждении пребывать на все времена без всякой прикосновенности всему тому, чего в форме государственного правления и в фундаментальных правах точно не предписано, в единственной собственно самодержавной во всем власти владеющего законного монарха, а по нем и наследников всероссийского престола.
44. О предположении формы присяги для всех государственных подданных на всеподданническое повиновение и соблюдение фундаментальных прав по установленной формы государственному монаршескому правлению.
Сочинено в селе Дугине, 1784 года‚ в месяце сентябре.
.60b.jpg)
