Если и имеется в России объединяющая общенациональная историческая черта, причем для всей России в могучих имперских размерах, так это разобщенность. Фактор разобщенности создавался и усиливался веками как в силу исключительной политической неопределенности границ, инфраструктурных географических особенностей, этнического, конфессионального и языкового состава населения, так и в следствие вседовлеющей традиции ручного управления.
Российские мыслители и деятели искали, обозначали и создавали разные противовесы разобщенности, но в итоге решающим для власть имущих чаще всего оказывался силовой и бюрократический фактор.
Психология россиянина вынужденно отличается подчас психопатической замысловатостью, что позволяет ему, на удивление соседям, решать иногда, казалось бы, непосильные задачи чрезвычайно повышенной сложности. Но для обычной жизни это огромный груз и угроза.
Житель бескрайних просторов довольно редко переезжает с места на место, а когда это делает, вынужден решать или иметь в виду раз в десять больше проблем, чем средний западно- или центрально-европеец. При этом глубоко в подсознании сидит представление о временности жилья – не в каком-то «удаленном» онтологическо-богословском смысле, а в самом буквальном, прямолинейном, сиюминутном ощущении, испытанном опытом многих поколений – у каждого все может пропасть в одно мгновение, грубо и жестоко, да так, что никакой мудрый богослов не успеет проинтерпретировать смысл произошедшего.
Все, что в другом мире ощущается как истина, но через барьер метафор, в России – прямолинейно и буквально. Неимоверная устойчивость, запас прочности и свобода маневра фетишизируемой «государственности» осуществляется здесь за счет почти нулевого запаса прочности и свободы маневра граждан.
И когда-то, и в XIX веке, и особенно при советской власти, это привело к расцвету «старчества» в православии, когда воля человека отдается под постоянное руководство другого – очень опытного, чаще всего монаха, с тем, чтобы он не допустил страшной жизненной ошибки в ситуации угрозы со всех сторон и на каждом шагу, и вовне человека, и внутри, в душе.
Ответственность при этом тоже переносится, полностью или в очень большой мере, на «руководителя», на «старца». И на этом поприще известны как замечательные исторические феномены, так и тягостные ситуации, подчас «извне» воспринимаемые как курьезы, а иногда трагедии. Временами получается, что человек, ощущая крайнюю сложность и опасность жизни вокруг себя, решает «договориться с Богом»: я Тебе, Боже, даю послушание вот этому «старцу» и безграничную дисциплину, а Ты в ответ, уж пожалуйста, даруй безопасное и относительно благополучное бытие моим родственникам, окружению, семье и лично мне, грешному.
В буквальном смысле послушничество и старчество – это проявления лично потрясенной судьбы. В общественном плане они редки и служат проявлением не конформизма, а нонконформизма, хотя нередко встраиваются в общественную систему всеобщего построения строем: личная инициатива на общем фоне и сопротивление «не благословляются», «старчество» примитивизируется и становится средством выживания в трудных и противоречивых условиях.
Россия умудрилась породить систему отношений между людьми, которая настроена на защиту от опасностей и основана на корпоративности и ручном управлении в самых разных сферах жизни – от семейно-бытовой до государственной, и многое в этих отношениях как бы списано с «околомонастырского» уклада.
Кто знает, может быть, Сталин вынес из жестких условий своей семинарии возможность приспособить к своим целям ряд правил оттуда. Он сеял разобщенность, но существовавшие иные, альтернативные и гораздо более свободные традиции существования не позволяли превратить ее в тотальную норму жизни. Позднее суррогат советской идеологии способствовал сохранению общности людей хотя бы на примитивном уровне межличностной солидарности, вербальности, способности к обсуждению и к спонтанным реакциям.
Социальная трагедия разобщенности случилась в постсоветский период. Практически повсеместно правила поведения и знаки поведения заменили общение и дискуссию. Нет возможности обмениваться содержанием, если каждый человек превращается в ролевой знак, и иначе не воспринимается. Если он вышел из «своего знака», ему следует или как можно скорее «в него» вернуться, или исчезнуть из пространства знаков, которое лишь одно способно обеспечить выживание.
Очень опасно для сохранения своего «знакового» ритма жизни получить увечье. Очень простой и жестокий пример: с артистом балета Сергеем Филиным все обошлось благополучно (по сравнению с тем, что могло быть), но с изуродованным лицом он уже не представляет собой тот знак, которым был, и его наверняка ждет большее социальное понижение, чем в случае, если бы его просто уволили с должности.
Люди-роли, хуже того – люди-схемы…
Хамство как дресс-код «хозяина», как превентивное средство от бунта подчиненных. Хамство, которое может отпихнуть только еще большее хамство. Замкнутый круг антидемократизма и антикультурности. Воспитывать так, чтобы «жизнь медом не казалась», утвердить максимальную безбытность жизни, отменить уют. Все это было присуще и сталинской диктатуре, и хрущевскому «функционализму» пятиэтажек, и брежневскому номенклатурно-милитаристскому застою, и издевательски-цинично перепрыгнуло сначала в ельцинский, а затем и путинский «патриотический гламур».
Каждый участник этого гламура понимает, что он как на пиру у Ивана Грозного: следующая роскошная чаша может оказаться с ядом, а не выпить нельзя. Жизненной задачей человеческого существования становится только выживание, а способом выживания – воспитать в себе на всю жизнь отточенное искусство быть нужным собственным знаком, «микробрендом». Перестал им быть – перестал быть вообще, социально.
Модальность духовного и физического выживания, не признающая право на ошибку, всегда помнящая о стремительном наказании за нее – это род тяжелой науки. В науке отсутствует (или вторично) «хорошо – плохо», «интересно – не интересно», «красиво – не красиво», а есть главным и довлеющим образом «правильно – не правильно». И получается, что вся жизнь полностью сводится к медицине, к бытию тяжелого пациента, которому и с которым надо не ошибиться. Безграничный опыт жизни сводится к больнице или к школе, в которой обучаются «для учительницы».
Поразительная вещь, когда-то А.Д. Сахаров в ответ на вопрос «Голоса Америки» о том, как должна поступать молодежь, ответил точно сообразно своему образу крайне рискованной и в то же время очень рациональной жизни, сообразно рискованному и рациональному времени: «Молодежь должна поступать правильно». Ни меньше, ни больше! Других слов, чуть более снисходительных и допускающих какую-то вариативность, у него не нашлось.
И благословения тюрьме, где человек встречает не только земной ад, но и самые пронзительные парадоксы судьбы – благословения, которые высказал еще Достоевский, а потом повторили множество узников ГУЛАГа вплоть до Солженицына, нередко звучат в парадигме русского сознания не как парадокс и чудо (которое на то и чудо, чтобы происходить редко и носить в нравственном плане исключительный характер), а как что-то уже «обыденно-благостное», «нормированное».
Нечто подобное атрибутируется и в военной службе в экстремальных условиях, и в войне. Прямолинейным результатом такого «аскетизма», постоянного бытия среди угроз и смертельных опасностей, становится вульгарный функционализм – восприятие всех внешних факторов и элементов среды обитания исключительно или прежде всего с точки зрения их краткосрочной полезности.
Окружающий мир должен превратиться в скорую помощь, в бюро срочных услуг, или отзынуть подальше. «Не до сантиментов…». Как гласит стихотворная присказка, «у попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил. Убил, закопал и на могилке написал…».
Функционализм не имеет ничего общего с практичностью, даже с прагматизмом. Скажем, лозунг «Земля – дома – дороги» практичен, он призывает решать конкретную среднесрочную и долгосрочную задачу. Может быть, он слишком практичен, недостаточно романтичен, чтобы быть тем лозунгом, который следовало бы начертать на историческом знамени. Но он не функционален, потому что прямо сейчас не обещает и не дает ничего. Лозунг прямолинейного функционализма может иметь, например, такой вариант: «деньги – жилище – (то, что продается в аптечном ларьке)». Или «работа – мигрантов вон – (снова аптечный ларек)». Или что-то более гламурное, но похожее по сути.
Одно из ключевых слов русского разобщенного бытия – «повинность». Когда отсутствуют образ жизни, взаимовыручка, сопровождающаяся чувством уместности и меры, остается повинность, как недобровольное исполнение навязанного обстоятельствами реального или кем-то изобретенного нравственного долга.
Но повинность тем отличается от уравновешенных здравых обязанностей, что лишь крайнее меньшинство способно выполнять ее полноценно и добросовестно, кто-то от страха, а кто-то от ощущения того, что нравственный долг, даже выглядящий абсурдно и безмерно, все равно должен быть исполнен сполна. Большинство же в случае внедрения повинностей отвечает на них своей «двойной бухгалтерией»: говорит «да», а делает «нет».
Чтобы в обществе очень разных людей одновременно преодолеть как угрозу распада, так и опасность твердой руки, чтобы дать возможность договариваться и нести ответственность за мир вокруг себя, а не перекладывать ее на кого-то еще, нужно то, что называется «образ жизни», «savoir vivre».
Нужен общественный стиль как способ общения и обсуждения значимых проблем. Нужен быт и уют, т.е. цивилизация и инфраструктура. Нужно воспитывать в меру добросовестное и ответственное отношение членов общества к вещам, среде обитания и событиям, эпизодам жизни, через которые они проходят.
Вера, нравственность, культура иерархически стоят выше «инфраструктурных» ценностей и могут – как подвиг и ответ на исторический нравственный вызов – формироваться без цивилизации, без быта, без уюта. Но насильно превращать подвиг в норму для всех и навсегда, делать исключение правилом – значит испытывать судьбу, осуществлять циничную авантюру, а это для тех, кто предпринимает такие эксперименты, не может обойтись без серьезных последствий ответственности.
Общество – не Церковь, а политика и общественное бытие – не есть сущность нравственности, а лишь ее редукция. Но в очень высоком смысле необходимо, чтобы такая редукция была добросовестной, ответственной и милосердной.
Страна, народ, люди должны стараться по возможности прожить именно свою жизнь, а не какую-то другую. Жизнь может оказаться непредсказуемо тяжелой, но она не должна стать авантюристическим аттракционом под названием «встречаем смерть».
.60b.jpg)
