Люди как люди. «Чудаки» Горького на Малой сцене театра Маяковского

Если режиссер сегодня берется ставить Горького, да еще комедию «Чудаки», значит, он точно знает, что хочет сказать. Режиссеру Юрию Иоффе есть и что и как сказать в постановке этой не самой известной пьесы Горького, да и комедии весьма условной. «Чудаки» собрали в себя с миру русской драматургии (да и литературы вообще) по нитке, по нотке.

В главном герое, писателе Мастакове, много от Тригорина, во враче Потехине – от доктора Львова, всех осуждающего и никого не любящего, роковая красотка Ольга – общее место отовсюду, соблазнительница, в противоположность правильной жене Мастакова Елене, с которой – в силу ее добродетельности – ему просто скучно. Есть в пьесе и мотив из Достоевского: молодой человек Вася Турицын умирает от туберкулеза, а его невеста Зина, преданно ухаживающая за ним, понимает, что разлюбила, что сил нет больше на это подвижничество, да и денег нет, и другой ухажер, небедный, благородный, даром что полицейский, внимание оказывает.

И все это драматургически не проработано, все условно. Мотивировок – ни психологических, ни сценических – у Горького нет, и вынести все эти тяжеловесные монологи про бессмысленность жизни, про растраченные силы, про скуку и больную голову в тридцать лет, было бы невозможно, если бы не режиссерское решение спектакля, основанное на умном, может, даже льстящем автору, прочтении. Иоффе не просто уловил горьковскую ироническую интонацию в адрес интеллигенции (это-то как раз понятно), но облагородил ее. Режиссер построил спектакль на самоиронии – ведь не зря все же Горький вывел в главной роли писателя, вся жизнь которого ложь, фальшь и поверхностность. На этой самоиронии тонко и умно строит свою роль Евгений Парамонов. Вальяжный, привыкший к тому, что у него есть роль в русской культурной жизни, относящийся к себе как огромной ценности, этот персонаж и обаятелен, и талантлив, и привык к хорошим отзывам о себе, и сам верит, что он хороший писатель. Парамонов аккуратно и многопланово строит роль, нигде не скатывается в комикование, придает объем своему персонажу, бывая и искренним, и искренне чувствующим, и по-детски увлекающимся жизнью в проявлениях, правда, все больше мелких, но уж какие есть.

Иоффе очистил пьесу, почти не отступая от оригинала, от тяжеловесной идеологии, от разоблачения никчемной интеллигенции, перенеся акцент на то, что касается всех, сегодня особенно, – когда слова перестали иметь вес и значение (вот уж горьковская тема!) и поэтому людям все равно, что говорить. Мастаков, пытаясь сказать что-то приличное случаю, когда умирает чахоточный юноша, говорит обычные банальности и сам смеется им, понимая, насколько они пусты и глупы, а когда его вдохновенно несет в сторону даже не обольщения, а просто чувственного приободрения невесты-вдовы, то все звучит естественно и хорошо, а не безнравственно и пошло.

И уставший от жизни бывший народоволец Вукол Потехин, отец горе-врача, которого никто не любит, то посиживает себе, держа ноги в тазу с горячей водой, то подремывает под балдахином, и вздыхает всё, и говорит что-то немного заплетающимся языком – то ли от того, что постоянно под хмельком, то ли от того, что все надоело. Размеренная обаятельная игра Виктора Власова придает персонажу, какую-то такую общерусскую тоску, которой, верно, и не виделось Горькому.

Но внимание режиссера направлено как раз к человеческой сути, которая есть и у самых незначительных людей, которых несколькими годами ранее припечатал Горький словечком «дачники». И поступков-то никаких, и сценическая роль не вполне ясна, но актерам и режиссеру удалось придать именно этим персонажам (Самоквасов в исполнении Виктора Довженко, Медведева, мать несчастной невесты, – Людмила Иванилова) особенную человечность. Их желания, оценки, рассуждения о жизни глубже их слов. Горьковские фразы, предназначенные, чтобы клеймить безвременье и пустые разговоры, становятся просто знаками, которыми обмениваются люди, которые слишком хорошо понимают жизнь и которым недосуг изощряться в формулировках. Жизненная правда этих характеров, любовно переданная актерами, облагораживает ходульный местами текст. Ирония как прием прочтения, безошибочно выбранный режиссером, очеловечивает пьесу, как бы изымает ее из пресловутой ситуации безвременья начала 20 века и помещает в ситуацию безвременья экзистенциального, куда более безысходного.

И пьеса оживает на глазах. Как живо реагирует публика на объяснение жены Мастакова Елены (Наталья Филиппова) и любовницы Ольги (Дарья Повереннова)! Елена искренно любит своего мужа, прощает ему его слабость, кажется, что она и не видит в его поведении банальной трусливой мужской лжи – для нее это необходимые писателю новые чувства. Наталья Филиппова говорит усталым голосом, в ней чувствуется и задетое самолюбие, и обида, но главное, что в ней есть, – это чувство собственного достоинства, которое и позволяет ей выиграть этот поединок с любовницей. И публика, особенно женщины, благодарно ей аплодирует – именно за это сохраненное достоинство и смелость в этой мучительной ситуации. Дарья Повереннова тонко строит свою роль, показывая и желание своей героини заполучить Мастакова, и внутренний страх опять остаться ни с чем. Эти актрисы придают своим героиням черты вечных женских типов, между которыми мечутся мужчины.

Сценография Анастасии Глебовой точно соответствует режиссерскому замыслу. Перед нами – условно дачная жизнь, словно иллюстрирующая слова Мастакова, что живут вот они неуютно, «дешево, а неуютно, будто на дороге»: рассохшиеся доски дачных построек, простой стол, к которому как-то с краю будут пристраиваться персонажи. Как недосягаемый знак уюта, – на подоконнике на втором этаже лампа под зеленым абажуром (в таком использовании этого штампа тоже прочитывается ирония), но никто под этой лампой так и не окажется. Эта вечная интеллигентская безбытность, никакого усадебного уюта, чаю так никто и не выпьет, а все будут как-то одинаково охлаждать себя водой из ковша, плавающего в ведре, – и все это будет отражать их внутреннюю неустроенность, неприкаянность. И кажется, что никуда им, этим дачникам, не деться. Поезда так и будут всегда проноситься мимо, наполняя жизнь шумом, делая ее невыносимой. Потому что жизнь вот проносится, а они так и останутся на своих местах, как мебель, для которой намечено место на сцене, вроде бы и пунктиром, но вырваться невозможно.