Уже около двадцати лет каждый год 7 ноября группа москвичей приходит на сохранившийся, несмотря на разрушение, участок кладбища возле храма Всех святых на Соколе, чтобы воздать память и честь юнкерам, которые погибли в 1917 году при сопротивлении большевикам. Важный и благородный общественно-значимый поступок. Когда юнкера погибли, среди участников их похорон был Александр Николаевич Вертинский. Про то, что он видел и чувствовал на похоронах и вообще в тогдашней Москве, он написал песню.
Почему-то инициатор ежегодных мероприятий памяти в этот раз вступил в резкую и, на мой взгляд, несправедливую полемику с Вертинским, как бы разделяя ракурсы памяти. Думаю, что это неправильно. Мои соображения в связи с этим не претендуют на точность и полноту, но могут быть полезны для размышлений о том, как отражается на сегодняшнем дне то, что случилось в давнюю от нас по времени эпоху.
В сегодняшних условиях почти полного отсутствия разговора, эмоции вокруг публицистики и возможных ошибок в ней подчас накаляются непомерно, поэтому отдельно отмечу, что очень не хочу кого-либо обидеть, задеть более компетентные точки зрения или просто чьи-то устоявшиеся суждения. Мы привыкли воспринимать нашу историю не через учебники и документы, а через литературу. Мы даже не замечаем, насколько в нашем ощущении истории мы зависим от художественных образов и художественных зарисовок. В этом есть подмена, но мы не в силах ее преодолеть.
Весь XIX век заполнен трактовкой через литературные образы, самое начало XX века — тоже. Но потом наступает «перерыв» между началом Первой мировой войны и тем временем, когда уже полным ходом шла Гражданская война. Перерыв, который в литературе того времени отражен плохо и мало и для которого нам труднее, чем для других моментов более ранней и более поздней истории, найти подлинное и соответствующее масштабу эмоциональное отражение. Именно в этот перерыв «попадает» 1917 год с его Февралем и Октябрем. Полноценных художественных зарисовок этого критического момента российской истории несообразно мало.
Исторические события вершили люди с оружием и с бумажкой-мандатом, а люди словесности и вообще общество попросту многого не замечали или молчали, кардинально недооценивали важность происходящего.
После Октября 1917-го русские мастера словесности, которые во многом формировали общественное мнение и массовое сознание Петербурга и Москвы, почти не реагировали мыслью и словом на происходящее. Реагировали философы-веховцы, генералы, партийные деятели. Реагировал Владимир Короленко, тогда уже весьма пожилой. Американский посол в Петербурге Дэвид Лоуренс понимал, что происходит нечто исключительно серьезное и необходимо предпринять что-то очень продуманное в ответ. Но это были не те, кто оставил эмоциональный словесный след эпохи, кто составил ее образ, не те, кто своим образным словом пытался повлиять на нравственный климат вокруг себя.
А те, кто обязаны были видеть правду и кричать о ней на столичных улицах, — молчали, а потом, вскоре, во множестве своем стали звать совсем не туда, куда должны были бы, оправдывать и защищать то, что нельзя оправдывать и защищать.
Поэтому всякое, пускай и несовершенное, но искреннее художественное слово, сказанное именно в это время и про это время, представляет очень большую ценность. К таким словам и относится песня Вертинского «То, что я должен сказать» («Юнкерам»). Вот ее текст:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожащей рукой?
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразию,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной Весне!
Этот текст можно прочитывать по-разному, слышать можно по-разному. Но необходимо бережное отношение к смелому и искреннему, редкому художественному свидетельству эпохи.
Александр Николаевич Вертинский — человек по своей личной и творческой биографии противоречивый, ввиду богемной размытости его жизни в эмиграции и ввиду его неправдивых и унылых шагов в направлении официальной советской культуры, когда он приехал из эмиграции в СССР (пускай они были сделаны под сильным давлением и в условиях постоянного надзора, но это не оправдывает самого художника). Вертинский во многом не смог реализовать свой творческий потенциал. Тем не менее, он — в золотом фонде русской культуры как личность и как художник.
Он замечательный поэт и исполнитель, основоположник русской авторской песни как особого жанра, соединяющего в себе русские, еврейские, цыганские художественные традиции и делающего до того не богатую содержательным ресурсом форму городского романса средством передачи очень глубокого содержания и напряженных эмоций. Без Вертинского и его непосредственных последователей и творческих соратников, наверное, не был бы возможен Высоцкий. Ключевые творческие соратники Вертинского погибли или пострадали в ГУЛАГе.
Вертинский — не только интересный и порядочный творческий свидетель эпохи Первой мировой войны, революций и Гражданской войны, но и лично смелый человек, не прятавшийся от опасности и ответственности. На германском фронте он был военным фельдшером и лично спасал раненных.
Вертинский всегда воспринимался неоднозначно в самой разной среде, нигде не был «своим», и всюду его были склонны оценивать клишированно и поверхностно. Он легко становится жертвой поверхностного скорописания и те, кто, не желая остановиться и разобраться, легко бросаются жестоким и насмешливым словом, рискуют войти в ненужный, но очень эмоционально объяснимый конфликт с почитателями его таланта. И дело здесь не только и не столько в самом Вертинском, здесь речь о гораздо более важном: о понимании истории, о чувстве родной страны, о способности правильно и деликатно делать серьезный выбор (вот где он должен быть, просвещенный неполитический, противостоящий ксенофобии либеральный «национализм» и патриотизм).
Вернемся к контексту песни. После большевистского переворота в октябре 1917 года в Петрограде, в нескольких центрах бывшей Российской империи юнкера и молодые добровольцы вступили в неравный и безнадежный бой с большевистскими отрядами, геройски защищая единственную относительно легитимную власть Временного правительства и будущего Учредительного собрания. Эти люди сделали принципиальный выбор в безнадежной ситуации. Такие люди герои. Хотя нельзя считать, что правда в выборе поведения только одна и призывать всех быть одинаковыми в критической ситуации.
Но — самое главное — почему ситуация для юнкеров и добровольцев (и вообще для честной и активной свободной России) была безнадежная, а власть падала в руки большевиков-заговорщиков?
Об этом пишет и поет Вертинский, и это не слышат его жестокосердые критики, небрежно отмежевывающиеся от него, вместо того, чтобы вместе с ним достигать необходимого уровня понимания истории и убедительности своих высказываний. Несомненно у Вертинского много недосказанности. Затрудняет восприятие и то, что в дальнейшем вся его сложная биография оставляла вопросы и многозначные толкования. Но для года 1917 сказано было много, слишком много.
Вертинский — немногий из русских литераторов, поэтов и писателей, кто БЫЛ вместе с юнкерами. Он не только считал их героями, он пошел их хоронить. А кто еще из деятелей литературы занимал такую же позицию в дни большевистского переворота? Считанные единицы, — в противовес тем, к кому прозрение пришло существенно позже. Интеллигенция, средний класс были не удовлетворены «февральским процессом», считали его бестолковым, вялым, не революцией, а так, продолжением царизма. Они хотели порыва, резкого движения всей истории, и большевики, тогда еще «мягкие котята», как им казалось, давали им именно такую перспективу. Хотелось видеть крылья, не глядя, какого они цвета.
Впрочем, февральский процесс был действительно очень противоречив, действительно провоцировал очень большие разочарования, а большевики действительно и многим далеким от литературного творчества и политической романтики людям казались просто решительными управленцами и никакими не экстремистами: людей с воспитанной политической интуицией было немного.
А еще Москва была полуторамиллионным мегаполисом, мерзнущей и полуголодной второй столицей воюющей империи с миллионами солдат и офицеров на огромном фронте, с огромным количеством людей, пришедших с фронта, в том числе вооруженных. Главные темы, ожидания, новости были фронтовые и житейские. И вполне честные, добросовестные, но просто очень обычные по своему образу жизни и запросам люди смотрели на большевиков со своей сиюминутной надеждой по двум темам: фронт и ЖКХ. Даже, скорее, в обратном порядке: ЖКХ и порядок на фронте. Ремесленники, официанты, извозчики, всякие слобожане, евреи, татары, антисемиты, словом, самые разные…
И что же получилось с юными военными учениками, надеждой России? С ними в этой ситуации обошлись по принципу «как получится». Если бы они вдруг каким-то чудом остановили большевиков, прогнали бы их из города, то их командиры объявили бы себя спасителями отчества, а юнкеров — тоже героями, то москвичи собрались бы, как положено, толпой приветствовать героев-начальников, а также юных героев, у которых «все впереди» на фронтовых победах.
Но чуда не случилось. Реальные герои погибли. А вокруг уже почти никто не то что сражаться, элементарно проявить честь не был готов. Не нашлось организаторов массового мероприятия в честь и память погибших, и стихийно Москва проявлять себя никак не стала, хотя могла бы: в тот момент еще нельзя было по-настоящему запретить.
Вертинский знал, что долг командира похоронить с почестями погибшего солдата. Кто этот долг попробовал исполнить?
А «социальный мэйнстрим» боялся не пренебречь навсегда честью и свободой, не забыть погибших детей своего города, а боялся простудиться и проголодаться.
Вот об этом песня Вертинского, об этом те риторические вопросы, которые он ставит. Об этом и ответы. Если есть общество, если у общества есть честь, то кто-то в некоторых ситуациях имеет право (а возможно, и обязанность) защищать эту честь с оружием в руках. И бой может быть даже безнадежным — но исторически совсем не последним, и исторически выигранным (хотя, вспоминая разные крайние прецеденты XX века, хочется сказать: меру надо знать во всем).
А если начальники посылают детей на смерть не для того, чтобы использовать этот самый крайний способ для битвы за историю, а просто чтобы посмотреть, что же получится, если тысячи видят крылья там, где их нет, или темные принимают за светлые, если миллионы готовы отказаться от света ради хлеба и тепла, наконец — если получается так, что циничным заговорщикам нет надежной нравственной альтернативы, то проблема не имеет силового решения вроде гражданской войны. Проблема в душах людей, а не штабах и не на улицах мегаполиса.
Это почувствовал и отразил Вертинский. Примерно это выразил, наверное, свободолюбивый Патриарх Тихон, когда уже в разгар страшных большевистских гонений отказался даже тайно благословить белогвардейцев на гражданскую войну. И лидеры Антанты, видевшие в большевизме крайнюю угрозу себе и уж вовсе не бывшие ангелами, не захотели встать на сторону белых, ощущая, что с той стороны нет стратегического решения российского вопроса.
Большевизм ужасен по содержанию и по форме. Но, во-первых, мы сейчас «с высоты» прошедшего почти уже века видим все слишком целостно. Маяковский, Блок, Есенин и очень многие другие — миллионы людей — в той или иной форме добросовестно заблуждались в большевизме, другие точнее понимали и ощущали, но боялись договорить до конца. И кто же мы такие сейчас, чтобы чинить им всем жестокий приговор? Во-вторых, большевизм исторически размыт и не единообразен. Кровавая и циничная, но «мечтательная» жестокость Ленина-Троцкого-Дзержинского не тождественна порядку Сталина. Порядок Сталина возник из твердого понимания, что «ленинско-троцкистский» способ власти не достаточен для того, чтобы ее удерживать без рисков для себя. И, если сталинизм почти как две капли воды похож на нацизм, это не значит, что большевизм и нацизм попросту исторически тождественны.
У нацизма есть человеконенавистническая идеология, есть штабы, которые ее навязывают, есть конкретные и реальные стратегические и среднесрочные планы. Нацизм — явление резко очерченное и навязывающее себя извне отдельным людям и целым народам. И он напрашивается на то, чтобы даже при недостатке политической рефлексии с ним не очень гнушались бороться силой (хотя, повторюсь: всему своя мера). Нацизм можно и нужно прогнать: хуже точно не будет, должно стать лучше просто за счет того, что пропадет отстроенная система и организация безысходной ненависти. Эта система и организация требует отторжения, изгнания, уничтожения.
С большевизмом все сложнее. Последствия от него в те моменты истории, когда он обретает свои самые жестокие формы, вряд ли лучше, чем от нацизма, но даже в своей сталинской форме он достаточно размыт, обращается к нутру людей, а не к внешнему. У него нет штабов в том смысле, в котором они есть у нацизма. Его идеология двусмысленна, зла, но назвать ее впрямую человеконенавистнической вряд ли есть основание. Большевизм не имеет стратегии, являясь подходом тактическим и оппортунистическим, он вообще способен мимикрировать под что угодно. Причем не в переносном смысле, а буквально: Конституция СССР 1936 года может считаться либеральной, но именно под ее аккомпанемент совершались самые страшные сталинские преступления. Большевизм страшен, глобально опасен своим лицемерием. Но лицемерие — не та субстанция, которую можно победить в гражданской войне. Нации и народы имеют шанс освободиться от большевизма, если решают простой мирный вопрос: говорят «нет» повсеместному вранью, перестают считать его за доблесть, признают, что, кроме «себя любимого», есть еще люди, нуждающиеся в заботе и признании их достоинства, не считают, что задумываться не надо, потому что все равно от нас ничего не зависит, говорят нет цинизму, жестокости, лицемерию и не ленятся даже при заморозках чтить своих ушедших героев, — не потому, что это нужно ушедшим, а потому, что это необходимо оставшимся, чтобы жить на Земле с толком.
Мне хочется сказать, что примерно об этом написал и спел свою очень короткую, но исторически и философски емкую песню Вертинский. Хотя я прекрасно понимаю, что очень рискую принять собственную фантазию и случайное эмоциональное совпадение за масштабный исторический вывод.
На эту же тему:
Даниил Зубов. Жертвы народного безумия
.60b.jpg)
