Герхарт Баум. Свобода или безопасность. Что позволено государству?
Вечные ценности
В Высшей школе экономики состоялась презентация новой книги бывшего министра внутренних дел ФРГ, одного из самых влиятельных либеральных правоведов Герхарта Баума. Представить книгу «Защитить права граждан» приехала соратница автора, экс-министр юстиции Германии Сабина Лойтхойзер-Шнарренбергер, написавшая предисловие к русскому изданию. С любезного разрешения Фонда Фридриха Науманна, выпустившего издание на русском языке, Smart Power Journal публикует отрывок из книги господина Баума.
Герхарт Баум родился в 1932 году. С 1966 по 1998 год был членом Федерального правления Свободной демократической партии Германии (СвДП), с 1982 по 1991 год — заместитель федерального председателя СвДП. В 1972 году по приглашению Ганса-Дитриха Геншера стал парламентским статс-секретарем в кабинете Вилли Брандта. С 1978 по 1982 был министром внутренних дел в правительстве Гельмута Шмидта. В 1978-1994 — член Бундестага, с 1992 занимается международной защитой прав человека — возглавлял делегацию Германии в Комиссии ООН по правам человека, был специальным докладчиком ООН по правам человека в Судане. Добился в Федеральном конституционном суде Германии отмены или изменения нескольких законов, нарушающих права граждан. Лауреат премий имени Теодора Хойса и Эриха Фромма.
Герхарт Баум стал министром в конце 1970-х, когда ему пришлось почувствовать драматизм выбора между правом на свободу и манией безопасности. В те годы немецкая террористическая организация РАФ держала в страхе все население. Но в то же время в кругах европейской интеллигенции присутствовал дух сочувствия и даже восхищения «левыми террористамами», лидеры которых вышли из рядов студенческого движения протеста 60-х годов. Нечто похожее было в России в конце 19-го века по отношению к «нечаевцам». На посту министра Баум был одним из тех, кто сумел найти гибкое и эффективное решение для этой проблемы. Теперь перед лицом новых, исламских, террористов, в разных точках мира возникает соблазн простых запретительных решений. И вновь Герхарт Баум предлагает альтернативу.
Среди руин и скорби: учиться демократии
В те времена, когда Германия лежала в руинах Второй мировой войны, а в повседневной жизни царили бедность и нужда, разруха и борьба за выживание, на острове Херренкимзе встретились 33 человека — административные чиновники и посланники 11 западногерманских земель, чтобы провести Конституционное собрание. С 10 по 23 августа 1948 года они напряженно работали над выработкой «Рекомендаций к Основному закону» для Парламентского совета. Затем, после восьми месяцев работы над законопроектом, который выработало собрание, 8 мая 1949 года 65 членов Парламентского совета, среди которых были 4 женщины, 52 голосами против 12 приняли Основной закон страны. Через несколько дней, 23 мая 1949 года, об этом было торжественно объявлено в Бонне. Основной закон был подписан и вступил в силу на следующий день. Он проложил путь новой немецкой демократии. Путь к свободе.
Первая статья Основного закона выглядит так же аскетично, как и время, когда она появилась на свет. Однако смысл ее абсолютно внятен: «Достоинство человека неприкосновенно. Уважать и защищать его — обязанность всей государственной власти».
Шестьдесят лет назад, когда Основной закон был только принят, он должен был пробиться к людям, для которых был написан. Потому что в те времена немцев просто воротило от политики. Слишком глубоко въелась в них несвобода национал-социализма, слишком поглощены они были тяготами и будничными проблемами послевоенного времени. Нужно было разобрать руины, оставшиеся после войны, справиться со стыдом и онемением — наследием гитлеровского режима и его преступлений, и, кроме того, утолить банальный голод. В головах и сердцах были печаль по упущенным возможностям, надежда на возвращение пропавших отцов и сыновей и тихая меланхолия тех, кому удалось вернуться. Возможно, люди уже строили первые планы на новую или какую бы то ни было жизнь.
По словам журналиста Хериберта Прантля, демократия представлялась немцам «подозрительной, импортированной странами-победительницами». А только что принятую Конституцию они считали неким «бессмысленным наказанием, наложенным англичанами, французами и американцами». Немцы не сами себя освободили, они были освобождены. Вряд ли есть что-то более пассивное, чем быть освобожденным. Они еще только должны были научиться жить в условиях свободы и личной политической ответственности, в условиях демократии. Вообще жить по своему разумению.
Строить демократию — вопреки доктору Фаустусу
Несмотря на разруху и травмы, многие в послевоенной Германии приняли этот вызов. Они были вдохновлены идеями новой Конституции, основанными на свободных принципах эпохи Просвещения, философии Локка, идеях и трудах Канта, Руссо и Вольтера. Они были воодушевлены новым образом государства, в котором не граждане служат его интересам, а государство действует во благо граждан. «Уважать и защищать достоинство человека — обязанность всей государственной власти». Это право имеет силу закона. И осеняет всю Конституцию в целом.
Но не только благодаря этой формуле Основной закон был и остается внятным ответом на диктатуру национал-социализма. Страх задуматься о случившемся был очень велик, многим просто не хватало слов. Однако с появлением Конституции возникло нечто вроде символической самозащиты от прошлого, коллективное «Никогда больше!» и знак начала новой жизни. На этот текст можно было полагаться. Из него можно было черпать надежу, что катастрофа больше не повторится.
К счастью, были люди, которые хотели заниматься политикой, и занялись ей. Те, кто, подобно мне, в те давние времена пошел в политику, чтобы участвовать в построении молодой демократии и становлении свободы, были охвачены небывалым энтузиазмом, но, одновременно, терзались сомнениями и неуверенностью. Можно ли было, учитывая реальные, но труднопостижимые события, происходившие до 1945 года, рассчитывать на успех демократии, на то, что одна только воля к демократическому развитию станет гарантией ее возрождения и сохранения на долгие времена? По какому пути пойдет развитие? Кто поручится за устойчивость, за непрерывность, за чистоту? Нам, как впоследствии нашим потомкам, предстояло усвоить, что едва народившиеся конституционные права есть высшая ценность и благо.
В 1947 году в своем позднем романе «Доктор Фаустус» Томас Манн убедительно показал гибельную связь между стремлением к совершенству и утратой души, между жаждой творчества и вечным проклятием. В истории невероятно одаренного музыканта Адриана Леверкюна, которая повествует отнюдь не только о жизни и творчестве художника, Манна занимают духовные и культурно-исторические корни национал-социализма и его сделка с дьяволом. На примере Доктора Фаустуса он продемонстрировал юному поколению двуличие немцев: сосуществование высокой культуры и преувеличенной склонности к разрушительным идеям или идеологиям, их сокровенную сущность, тяготеющую к радикализму и нетерпимости.
Я прочел роман Томаса Манна в 20 лет. Моя тогдашняя жизнь была отмечена потрясением от бомбардировки моего родного Дрездена, бегством и военным крахом. И в школе, и за ее пределами я то и дело натыкался на старых нацистов. Почти ежедневно я ощущал тесную связь между уверенностью и сомнениями, политическим возрождением и препятствиями на его пути, перспективой самостоятельно распорядиться свободой и потребностью в безопасности.
Роман Томаса Манна говорит о том, что высокая духовность может сочетаться со стремлением к полному бесчувствию. Он показывает (и это неоднократно подтверждалось в истории Германии), что ответственность за свободу неотделима от потребности в безопасности и потому таит в себе соблазн несвободы. Порой кажется, что эти антагонистические позиции немыслимы одна без другой, что искушение несвободой служит гарантией сохранения свободы, поскольку делает очевидной ее ценность. Что только риски, связанные со свободой, вызывают желание жить в безопасности.
Глубоко потрясенный романом «Доктор Фаустус», в 1953 году я написал письмо Томасу Манну и поделился с ним своими сомнениями относительно нашей способности вернуться «в настоящую, высокодуховную и гуманную Германию». В ответном письме он ободрил меня. Чтобы справиться с сомнениями, я решил принять участие в построении демократии и заняться партийной деятельностью. Моя вера в демократию окрепла — отныне моя рефлексия стала конструктивной.
«Мы можем вернуться в животное состояние, — предостерегал философ Карл Поппер. — Однако, если мы хотим остаться людьми, то перед нами только один путь — путь в открытое общество. Мы должны продолжать двигаться в неизвестность, неопределенность и опасность, используя имеющийся у нас разум, чтобы планировать, насколько возможно, нашу безопасность и одновременно нашу свободу».
В этих словах представителя критического рационализма заключена самая суть созданной им мыслительной традиции: нужно действовать разумно, то есть обоснованно и рационально, не исключая при этом возможности ошибиться или потерпеть неудачу; нужно постоянно оценивать и перепроверять свои убеждения и отношение к тем или иным вещам, чтобы, при необходимости, суметь сделать оптимальный выбор. Поэтому для Поппера безопасность не является чем-то неизменным и гарантированным, это состояние относительное и переменчивое. Безопасность — не самодостаточная ценность, здесь нужен взвешенный и аргументированный подход. Короче говоря, безопасность требует политического и общественного оформления. Для Поппера, который принципиально считает нормой неопределенность, безопасность, выступающая как нечто раз и навсегда установленное, неизбежно несет в себе высокие риски, а именно, семя тоталитаризма.
При сомнении — в пользу свободы
Что касается раннего этапа общественно-политического развития ФРГ, здесь сочетание надежды и страха, стремления к свободе и сомнений в ее достижимости было вполне оправданно. Оглядываясь на пройденный путь, можно сказать, что, несмотря на все опасности, демократия победила. Но это не значит, что процесс завершен, этот более или менее хрупкий статус-кво нужно всякий раз по-новому отстаивать и защищать.
Приняв в 1971 году «Фрайбургские тезисы» в качестве своей политической платформы, Свободная демократическая партия (СвДП) предъявила единственную немецкую партийную программу, которая наследует главным завоеваниям демократических революций конца XVIII века, а именно американской Декларации независимости и Конституции Франции. «Кант возвращается» — так видел будущее один из главных авторов «Фрайбургских тезисов» Вернер Майхофер. Целью этих тезисов была не формальная, а реальная, действенная свобода. «Свобода», «равенство» и «братство», позаимствованные из известного источника — таковы основополагающие принципы либеральной системы ценностей. Все они взаимообусловлены и неотделимы друг от друга, и все же главенствующей является свобода, по известной мудрости: «При сомнении — в пользу свободы». Основным ориентиром для «Фрайбургских тезисов» послужили два принципа, сформулированные либеральным мыслителем Фридрихом Науманном: «Государство может не все» и «Государство — это все мы».
Мы, реформаторы-либералы, были частью протестного «поколения 1968-го», которое дало толчок демократической модернизации всех сфер политики. Конечно, отдельные начинания были отмечены политической горячностью и настойчивостью, порой чрезмерной, миссионерским ражем и известной склонностью к утопизму и нетерпимости. И тем не менее в этом поколении была особая сила: оно с какой-то звериной интуицией чувствовало, что право на свободу — главное, что нужно отстаивать и защищать.
До сих пор и не дальше: достоинство человека
Гарантии соблюдения человеческого достоинства не могут быть ограничены даже путем изменения Конституции. Чисто теоретическим и очень далеким от нашей действительности случаем являются посягательства на основы свободного демократического строя. Но говорить о применении принципа пропорциональности можно только в том случае, если возникает угроза всему обществу. И этот случай никак не связан с террористической угрозой, которую мы здесь рассматриваем.
Идея человеческого достоинства имеет глубокие исторические корни — в античной философии, в христианстве, и, прежде всего, в Возрождении. Удивительно, но в Веймарской конституции нет признания достоинства личности, сопоставимого с Основным законом ФРГ и Всеобщей декларацией прав человека 1948 года. В обоих документах это признание появилось как реакция на нечеловеческую жестокость первой половины ХХ века, когда была глубоко задета совесть человечества. Наша демократия стала жизнеспособной прежде всего благодаря сознательному отречению от неправового государства, с которым мы пытаемся разобраться по сей день, и этот критический подход способствует сохранению демократической идентичности. Разумеется, в послевоенные годы свою роль в приобщении людей к новому демократическому устройству сыграла модель всеобщего благополучия — важную, но не решающую.
Права человека неотчуждаемы. Отказываясь от них, человек перестает быть субъектом собственной ответственности. Поэтому Кант говорит о «неотъемлемых правах», «от которых человек не может отказаться, даже если бы и захотел». Таким образом, человеческое достоинство не может быть предметом обмена на безопасность.
Федеральный конституционный суд (ФКС) много раз подчеркивал, что достоинство человека нельзя рассматривать как объект государственной власти. С преступником нельзя обращаться, нарушая его конституционное право на достоинство и социальную значимость, то есть воспринимать его просто как объект борьбы с преступностью и объект исполнения наказания. Человеческое достоинство ущемляется не тогда, когда некто становится объектом уголовного преследования, а когда выбор мер ставит под вопрос его субъектную ценность. Это тот случай, когда государственная власть обращается с человеком, не считаясь с ним как с личностью. Подобные меры не могут применяться ни в интересах более эффективного судопроизводства, ни ради установления истины.
О попытках умалить человеческое достоинство
Некоторые правоведы не согласны с приведенным выше решением ФКС и выступают за дифференцированный подход к защите человеческого достоинства. По их мнению, все зависит от ситуации и конкретных обстоятельств. Таким образом, они открывают широкие возможности для ситуативной дифференциации. Сторонники этой доктрины озабочены «самоутверждением правового государства». Так называется книга профессора права из Кельнского университета Отто Депенхойера, который выступает за эффективное «право на самооборону при враждебных угрозах». В его репертуаре есть такие средства, как противозаконное прослушивание квартир, интенсивное видеонаблюдение, обработка различных баз персональных данных, компьютерная слежка, превентивное содержание под стражей, высылка потенциально опасных личностей, а также «узаконенные» пытки.
Один из тезисов Депенхойера звучит так: «Конституция не приспособлена для исключительных обстоятельств при террористической угрозе». И эти «исключительные обстоятельства», оказывается, уже давно существуют: «Поскольку терроризм не локализован во времени и в пространстве, чрезвычайное положение должно быть перманентным». Именно чрезвычайное положение должно покончить с «конституционным аутизмом» либералов. В области права для таких «исключительных обстоятельств» предусмотрено «чрезвычайное право», «право против врага», которое заменяет собой Основной закон. На основании этого права государство может потребовать от населения «гражданских жертв», а в случае необходимости, и «жертвы жизнью».
Дискуссия о достоинстве человека в нашем государстве тесно связана с периодом национал-социалистической диктатуры. Вместо незыблемости человеческого достоинства тогда действовали принципы «справедливо все, что делается в интересах народа» и «фюрер защищает право». «Коронованным юристом Третьего Рейха» был правовед и философ Карл Шмитт, чьи идеи реанимируются сегодня причудливым и весьма тревожным образом с помощью его учеников, вроде Депенхойера, и других почтенных юристов. Например, в апологетической статье «Фюрер защищает право», написанной после «рёмовского путча», он оправдывал санкционированный Гитлером арест и убийство главы штурмовиков Эрнста Рёма и других членов СА.
В представлениях Шмитта государство главенствует над правом. Чтобы создать право, не нужно быть правым. Такой образ мыслей характерен для национал-социалистов и прочих антигуманных диктатур. Исходным пунктом подобных радикальных рассуждений — будь то тогдашние, «от Шмитта», или нынешние, в духе Депенхойера и его единомышленников — является «чрезвычайное положение», которое оправдывает отступление, пусть даже временное, от государственно-правовых обязательств. Шмитт говорил: «Сувереном является тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении».
Вроде бы в этой позиции есть взвешенность и своя, вполне убедительная, логика. Для большей убедительности Депенхойер приводит аргументы в духе, с позволения сказать, «пикейных жилетов», охотно рассуждающих в категориях черное-белое. И это делает его позицию столь опасной. А возмутительна она по другой причине: Депенхойер тривиализирует безусловную гарантию человеческого достоинства, представляя ее непродуманнной и непригодной для реальной жизни. На самом деле верно обратное. Тот, кто объявляет «исключительные обстоятельства при террористической угрозе» (кто это определяет? на основании каких критериев?) поводом для «самоутверждения государства» и тут же предлагает «симметричный ответ» (например, «мертвые против мертвых», а это не что иное как арифметика самого террора), не укрепляет правовое государство, а нагружает его сверх меры. А неотъемлемое гарантированное право на уважение человеческого достоинства, напротив, защищает государство от необходимости судить о том, что вообще не находится в человеческой компетенции.
Наш демократический строй силен именно тем, что и в обращении с противниками правового государства придерживается установленных правил.
Государство не годится на роль «вершителя судеб», равно как и отдельный человек. Авторы античных трагедий понимали это лучше, чем иные современные правоведы. Утверждение правового государства происходит исключительно через самое ценное из его правовых благ — гарантии человеческого достоинства. И ее релятивизация означала бы, что правовое государство демонтирует себя само.
Ученых, которые не являются сторонниками абсолютного приоритета защиты человеческого достоинства, не нужно упрекать в том, что они хотят диктатуры. Однако они ставят под сомнение основы конституции. Федеральному конституционному суду приписывают «либерально-индивидуалистическое мышление», которое не позволяет ему думать об «исключительных обстоятельствах при террористической угрозе». На самом деле, «чрезвычайное положение» — это связующее звено между Карлом Шмиттом и его сегодняшними последователями. В 1978 году, во времена террористической угрозы со стороны РАФ, Юрген Хабермас заметил: «Сегодня существует опасность, что теория Карла Шмитта о «внутренних врагах» станет рутиной». Рассуждения некоторых членов кризисного штаба, созданного после похищения Шлейера террористами из РАФ, шли в том же направлении.
Террористическая угроза нашему обществу никак не подходит под понятие «чрезвычайного положения». Но даже если бы дело зашло так далеко, государство не может реагировать на нее поиском «внутренних врагов». Даже к преступнику, в данном случае террористу, нельзя относиться как к врагу, как к человеку, стоящему вне закона. Наш демократический строй силен именно тем, что и в обращении с противниками правового государства придерживается установленных правил.
Предотвращение. Государство в роли отца и защитника
Исламский терроризм создает для служб безопасности особые трудности. Он имеет гибкую организацию, террористов сложно инфильтрировать, признать подозреваемыми и абсолютно невозможно подсчитать их количество. СМИ почти каждый день сообщают о реальных или планируемых терактах, вызывая в памяти страшные картины из Нью-Йорка, Мадрида, Лондона. И даже здесь, в Германии, мы постоянно узнаем из СМИ о заявлениях представителей различных террористических группировок, задержаниях подозреваемых в терроризме и потенциальной угрозе терактов. Страх перед террором разлит везде. Мы уже не в состоянии понять, где находится источник угрозы, кто террорист, каковы его мотивы. Порой мы не можем отличить запланированный теракт от свершившегося. Мы ощущаем постоянную опасность, и желание ее избежать в высшей степени понятно.
Одновременно растет стремление органов государственной безопасности к превентивной борьбе с рисками. Наряду с традиционным предотвращением опасности на передний план выходит профилактика рисков. То есть, происходит смена парадигмы — от экстремального случая предотвращения опасности к всеобъемлющему управлению рисками, которое противоречит Основному закону, поскольку ведет к утрате свободы.
Представление о необходимости профилактики и превентивных мер уже утвердилось во многих политических сферах. В качестве примера можно привести превентивную охрану окружающей среды. Мысль о защите естественных основ жизни абсолютно понятна, а необходимые ограничения, скажем, в сфере потребления, не нарушают никаких конституционных принципов.
Иное дело — сфера безопасности, где основные права и свободы граждан имеют особое значение. В деятельности органов безопасности нужно различать превентивные и репрессивные меры. Превентивным бывает предотвращение опасности. Оно предполагает наличие отдельной, так называемой конкретной угрозы общественной безопасности и порядку. А репрессивные действия, то есть уголовное преследование, связаны с предъявлением «начального подозрения» в совершении преступления.
Государство не доверяет гражданам
Сегодня предотвращение опасностей приобретает все большее значение. И одновременно мы можем наблюдать узаконенные посягательства на наши права, вызванные принципиальным недоверием государства к своим гражданам. Государство неутомимо собирает информацию о совершенно невинных людях: то в виде отпечатков пальцев для биометрических паспортов, то в виде хранения наших телекоммуникационных контактов в течение шести месяцев. «Хранение» в данном случае означает, что персональные данные собирают, не зная точно, понадобятся ли они когда-нибудь, разве что для следствия по уголовному делу. Достаточным основанием является предположение, что они вдруг могут оказаться полезными и будут предоставлены органам государственной безопасности.
Но государство позволяет себе вторгаться в основные права еще до этой возможной выдачи. Даже если эти данные никогда не будут использованы, поведение государства можно считать посягательством на основные права граждан. Собираются миллионы личных сведений. Применительно к отдельному человеку, например, можно узнать, кто с кем и когда общался. Что касается мобильной связи, то она позволяет выяснить, где находится владелец телефона. Таким образом, все больше персональных данных ни в чем не повинных граждан попадает в государственные базы данных. Подозрение больше не является необходимым условием для докучливой расследовательской деятельности. «Превентивное государство ненасытно», — так описывает Хериберт Прантль этот образ мышления. Особенно его занимают видеонаблюдение, биометрические паспорта, сбор обычных и оцифрованных отпечатков пальцев и многое другое. Даже если эти меры в отдельных случаях оправданны, проблема заключается в том, как государство распоряжается полученной информацией.
Отдельная видеокамера еще не означает тотального наблюдения, и не стоит бить тревогу из-за одного анализа слюны, который поможет полиции расследовать убийство. «Но если за человеком повсюду следят видеокамеры, — пишет Прантль, — если с помощью систем видеонаблюдения можно установить, когда и по какой улице он шел, если фиксируются данные о его полетах, если просматриваются его компьютеры и банковские счета, если можно централизованно запросить его персональные данные, сведения о его болезнях и физических недугах, то в итоге получается опасное целое».
Эти предполагаемые сценарии показывают, что использование информационных технологий — процесс динамичный. Судя по предыдущему опыту, технические возможности, единожды появившись, продолжают применяться и совершенствоваться. Что касается хранения персональных данных, то я отважусь уже сейчас сделать прогноз. Однажды этот срок будет продлен с обоснованием: то, что допустимо на протяжении шести месяцев, допустимо и целый год. Следующей площадкой для экспертов по информационным технологиям в превентивном государстве станут таможенные данные, служащие для учета в дальних грузовых перевозках. Если соответствующее оборудование установлено вдоль трасс и функционирует, технически ничто не мешает регистрировать не только грузовики, но и любые проезжающие машины и хранить эту информацию некоторое время. Пока ФКС удалось воспрепятствовать архивному хранению такого рода данных. Но можно предположить, что в особом случае оно будет разрешено.
Сценарий тотального наблюдения можно легко домыслить: однажды съемки видеокамер на вокзалах будут совмещены с биометрическими данными, и можно будет легко проследить, кто, в какое время и в чьем сопровождении посещал вокзал.
«Превенция — это не ожидание события, которое возникает исключительно в связи с политикой безопасности и поэтому может рассматриваться и обсуждаться только в ее контексте, — говорит юрист и эксперт по защите данных профессор Спирос Симитис. — Разногласия, вроде конфликта вокруг хранения данных, предложения, вроде инициативы выявлять криминогенные факторы путем постоянного наблюдения за детьми (чуть ли не с эмбрионального состояния), или комбинирование данных, вроде ставшего уже почти само собой разумеющимся сведения информации из разных баз, дают основания считать превенцию особым (если не единственным) признаком того, что нынешняя политика безопасности рассчитана на долгий срок». «То же самое относится и к сфере здравоохранения, — продолжает Симитис. — Уже сама дискуссия по поводу электронной медицинской карты и связанной с ней концентрации данных, которые можно использовать разным образом, позволяют распознать явные «превентивные устремления».
Граждане под подозрением
В превентивном государстве стираются границы между виновными и невинными, подозрительными и нет. Мы все становимся факторами риска. И генеральная линия ЕС на архивное хранение персональных данных, вне зависимости от подозрений, является выдающимся примером этой практики. Эта линия означает следующее: все телекоммуникационные данные граждан сохраняются без исключений и без указания конкретных причин. Таким образом, мы все считаемся потенциальными подозреваемыми. Подрывается наше конституционное право на то, чтобы нас не трогали, пока мы не даем следственным органам повода для беспокойства и вмешательства.
«Речь идет о том, чтобы создать систему раннего оповещения, — пишет Хериберт Прантль в одной их своих многочисленных статей, в которых он борется за сохранение правового государства. — Возникает единая разветвленная система безопасности, в которой методы тайного (то есть вряд ли соответствующего государственно-правовым нормам) сыска становятся всеобщим стандартом. Применяются (такова цена системы раннего оповещения) средства и методы — тайное прослушивание и другие методы тайного контроля, которые в уголовном праве можно применять только против подозреваемых. Превентивное государство, такова его логика, должно забирать у гражданина все больше свободы, чтобы давать ему взамен безопасность, и так может продолжаться до бесконечности, потому что безопасности всегда мало».
Если додумать до конца, подобная философия безопасности ведет к предупредительному аресту «опасных лиц», то есть людей, которые даже не подозреваются в совершении преступления. Представленный «большой коалицией» ХДС/ХСС и СДПГ в Бундестаге закон «Об уголовном преследовании за подготовку тяжких насильственных преступлений, угрожающих безопасности» касается наказуемости подготовительных действий. Эти действия так далеко отнесены от возможного преступления, что связь между ними почти невозможно обнаружить.
Но, согласно планируемому закону, преследуется не конкретное преступление, а лишь некая неконкретная его подготовка. Довольно абсурдное предприятие. Получается, что нужно уличить некого преступника в возможном умысле, то есть, в том, что он, предположительно, планировал теракт. Таким образом, на передний план в законопроекте выдвигается наказуемость. Но наказуемость предполагает, что правовое благо либо было нарушено, либо это нарушение вот-вот произойдет. Желание уличить посетителя террористического лагеря в подобном намерении граничит с подтасовкой. Или с поведением ясновидящего на ярмарке.
Закон предполагает преследование мнимого преступника в отсутствие уголовно наказуемого деяния. Однако еще до его принятия становится ясно, что он никогда не будет использован для наказания, а исключительно для преследования. За вынесением наказуемости на передний план стоит государственный расчет: понятно, что закон не связан с политикой в области уголовного права, а служит исключительно превенции. Он должен обеспечить органам уголовного преследования возможности для проведения различных следственных мероприятий. Уголовно-правовые нормы, непригодные для вынесения приговора в правовом государстве, создаются для того, чтобы в борьбе с подобными преступлениями государство могло использовать серьезный инструментарий уголовного судопроизводства: телекоммуникационное наблюдение и запись, прослушивание, обыски у контактных лиц, видеонаблюдение на улицах и площадях, конфискацию имущества, арест и предварительное заключение в случае угрозы повторения преступного деяния. Это очень рискованно, особенно ввиду применения самых жестких из возможных мер и посягательств на конституционные права граждан.
Нельзя позволять органам безопасности действовать наугад из одного лишь ужаса перед «самым страшным». Ведь «зауэрландские террористы» (четверо исламистов, планировавших осенью 2007 года атаку на ряд объектов ФРГ, протестуя таким образом против немецкого военного присутствия в Афганистане. — Прим. пер.) были арестованы в рамках существующих законов и розыскных возможностей.
Безопасность — не цель государства
Ограничение основных прав может быть оправдано лишь в том случае, когда предполагаемая опасность подтверждена конкретными фактами, то есть существует достаточная степень вероятности, что в обозримом времени правовому благу будет причинен ущерб. При несоблюдении этих границ под подозрение могут попасть целые группы населения. В этом случае деятельность государства будет невозможно ограничить, напротив, после каждого теракта, и вовсе не обязательно в Германии, а, допустим, в каком-нибудь из соседних государств, оно будет заходить дальше и дальше. И безопасность станет государственной целью!
Превентивным мерам нужно поставить границы, и не только с помощью ФКС. Здесь нужна политика. Политика, которая ориентируется на пределы допустимого по Конституции, означала бы банкротство свободной политической системы. Не все, что допустимо с точки зрения конституционных норм, должно быть воплощено на деле. Законодатель свободен действовать в этих рамках, исходя из собственных ценностных представлений. Но должна быть и возможность для разумного обсуждения баланса между свободой и безопасностью в рамках конституции, позволяющая не впадать в крайности.
Даже в экстремальных условиях мы должны бороться за наши убеждения — за неограниченное действие Основного закона. Правила и обязательства проверяются на прочность только в тяжелые времена.
Иной подход приведет к перегрузке ФКС. После решения, вынесенного судом, законодателю регулярно приходится вновь браться за работу. Так не лучше ли обдумать заранее, какие последствия будут иметь его планы и каковы их границы — хочет ли он доводить дело до крайностей? Конституционный судья Вольфганг Хоффман-Рим в конце своей службы, во время которой он как судья-докладчик отвечал за важные решения в области внутренней безопасности, был вынужден признать: «Соблюдения баланса между свободой и безопасностью пока не предвидится. И даже Конституционный суд с его отдельными решениями не смог изменить ситуацию».
Законодатель — тот, кто определяет нормы, контролирует управление и кого регулярно избирают граждане. В конце концов, он держит в руках бразды правления. Повторим еще раз: будет грубейшей ошибкой, если законодательная власть станет просто переписывать решения судебной. В заданных пределах должно оставаться место для собственных оценок. Но и по сей день мы видим лишь череду точечных мер. Общей концепции безопасности, которая подверглась бы основательному обсуждению с учетом накопленного опыта, пока нет. Обсуждаются отдельные меры, хотя только из комплексного анализа можно понять, насколько нарушен баланс между безопасностью и свободой.
Этот баланс между осознанными рисками свободы, с одной стороны, и безопасностью, купленной ценой ее урезания, с другой, во времена международного терроризма удержать особенно трудно. Он постоянно грозит качнуться в направлении безопасности. Меня часто спрашивают, что побуждает министра внутренних дел Вольфганга Шойбле так настойчиво проводить свою политику. Могу только высказать предположение. Его главный политический мотив — это усердное желание в случае возможного в любой момент теракта быть тем, кто предупреждал о такой ужасной возможности и кому было частично отказано в средствах, которые, с его точки зрения, могли быть эффективными в борьбе с терроризмом.
Разумеется, после первого потрясения от теракта будет трудно достучаться до людей при помощи аргументов, которые я отстаиваю. Во время похищения Шлейера до семидесяти процентов опрошенных выступали за смертную казнь для преступников из РАФ, хотя по конституции она однозначно запрещена. Шоковые реакции, психологические и эмоциональные стрессы приводят к «коротким замыканиям», как это случилось в США после 11 сентября. Но как бы тяжело это ни было, особенно перед лицом страшных сцен, которые возникают в воображении, мы должны держаться в рамках в ситуациях, которые приводят нас и нашу демократическую систему на грань допустимого и возможного. Даже в экстремальных условиях мы должны бороться за наши убеждения — за неограниченное действие Основного закона. Правила и обязательства проверяются на прочность только в тяжелые времена.
И еще. Мой многолетний опыт говорит о том, что после каждого теракта ответственные за безопасность — во главе с министром — получают незаслуженные упреки. Начинаются дискуссии о неудачах в розыске, которые затевают люди, судящие о ситуации по информации после, а не до совершения преступления. И ответственным за безопасность нужно быть готовыми к такого рода обвинениям и упрекам.
«Сила оружия» или «сила идей»? Как быть с террором
Еще во времена РАФ мы рассуждали и действовали, исходя из того, что не можем противостоять террористическим угрозам только при помощи полиции, юстиции и армии. Наряду с hard power, «силой оружия», как принято говорить сегодня, непременно нужна и soft power, «сила идей». Дискуссия с инакомыслящими, носителями иных политических взглядов, даже с политическими соперниками, всегда предполагает диалог, агитацию за свои политические убеждения и цели.
Когда первые волны террора РАФ вызвали в Германии серьезное беспокойство, нам хотелось разобраться в причинах происходящего. Мы хотели узнать причины, породившие протестные настроения, понять, как дело могло дойти до преступных действий, совершенных меньшинством. Прошло довольно много времени, пока нам стало ясно, что для победы над терроризмом недостаточно только полиции и юстиции. Нужны были дискуссии о причинах насилия. Почему сопротивление, поддержанное многими, у небольшой части вылилось в преступное насилие? Мы понимали, что находимся в конфронтации не только с активными боевиками, но и с людьми из их окружения, которые им симпатизировали и которые становились особо опасными, когда помогали террористам.
Уже в конце 1970-х известные ученые начали исследовать причины возникновения терроризма, его формы и последствия. Карл Кристиан фон Браунмюль, брат убитого дипломата Герольда фон Браунмюля, спустя годы дал следующий комментарий: «Мое возмущение убийцами неизменно сопровождается вопросом: они с неба упали или все-таки выросли из глубин этого общества?» Чтобы это выяснить, мы предприняли попытку преодолеть заговор молчания общества в отношении протестных групп и наладить общение с теми, кто был нам доступен. Мы хотели показать им, что наше общество может быть реформировано в рамках парламентской системы. Такие аргументы я приводил в разговоре с бывшим террористом и адвокатом Хорстом Малером. Он открестился от своих деяний, но сегодня в политическом смысле его можно отнести к ультраправым. В прямом диалоге с ним я хотел понять, как он пришел к терроризму. Во время наших дискуссий я полностью осознавал, что, как в свое время сформулировал ФКС, «непрерывная интеллектуальная полемика и борьба мнений являются неотъемлемым элементом демократического государственного устройства».
Круг сторонников РАФ со временем утратил жизненную силу и в конце концов исчез. Отчуждение между поколениями было преодолено. Я тогда говорил: «Мы должны предложить молодым людям то, что сами искали за пределами этого общества — чувствительность, солидарность, общение и сосредоточенность на человеческих проблемах. Я убежден, что наше государство на это способно. В нем есть либеральность, толерантность и гуманизм, которые дают ему необходимые моральные силы. И самым сильным аргументом является его либеральный Основной закон».
У сегодняшнего терроризма иные мотивации и иной способ действий. Тогда мы имели дело с обозримым кругом активистов, на которых могли повлиять. Развешанные повсюду объявления о розыске свидетельствовали о том, что мы знаем имена террористов из РАФ и их лица. Исключение составляют так называемые террористы третьего поколения, которых мы не знаем до сих пор. Сегодня мы имеем дело с несчетным количеством террористических группировок, действующих на международной арене, не различимых в лицо, за исключением отдельных лидеров. Это анонимные агрессоры из географически не локализованных групп с трудно определяемыми связями. В отличие от немецких террористов, некоторые из них вроде бы готовы жертвовать своими жизнями, то есть стать смертниками.
Поэтому один из главных вопросов сегодня: можно ли как-то воздействовать на сознание потенциальных преступников, чтобы искоренить исламский терроризм? Это будет очень трудно, но я все же думаю, что мы не должны оставлять эту задачу.
Одним из условий, позволяющих говорить хоть о каких-то видах на успех, была бы попытка узнать, что происходит в головах этих чрезвычайно агрессивных и самоотверженных террористов. Они остаются для нас абсолютно чуждыми — в психологическом, ментальном и религиозном смысле. Однако один вопрос просто напрашивается: что движет людьми, которые их поддерживают, которые выросли среди нас, в нашем обществе?
Никакого «столкновения цивилизаций»
Большая часть терактов приходится на арабский мир. Все мы это знаем. Но терроризм не является неизбежным следствием ислама. Мы не стоим перед неизбежным «столкновением культур», которое является питательной по вой фундаментализма. Этот тезис защищал политолог Самюэль Хантингтон. Он не признает, что конфликты вытекают из социальной или политической действительности и только в редких случаях бывают подлинно этническими или религиозными. Он противопоставляет «западной цивилизации» все другие цивилизации, в том числе, исламскую, и, таким образом, дает аргументы тем, кто считает идею прав человека продуктом исключительно западным, а не элементом глобального жизнеустройства, основанным на международном праве.
Многие в Германии несправедливо видят в усилении ислама угрозу нашему обществу или даже безопасности. Конечно, в исламе есть тенденции враждебности Западу. Многое кажется нам чуждым. Многие мусульмане чувствуют себя проигравшими в глобализации и не признают, что причина кроется в их собственных установках. Регулярно публикуемые отчеты Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП) о «положении в арабских государствах», составленные исключительно арабскими исследователями, раз за разом приходят к выводу, что причины экономического неблагополучия арабских государств кроются в бесхозяйственности, коррупции и дефиците демократии.
Борьба с исламским терроризмом с помощью «силы идей» будет долгой и трудной, но эта задача должна оставаться в повестке дня. Чтобы решить ее, нужна не дискуссия, пронизанная исламофобией, а непредвзятый разговор с исламом, у которого много граней. И вести его нужно, исходя из общечеловеческих ценностей, как они записаны во Всеобщей декларации прав человека и во всех основных мировых религиях, в том числе и исламской. Не существует никакой «ведущей культуры», немецкой или западной, которая не разделяла бы эти универсальные ценности. Начавшаяся было помпезная дискуссия о «ведущей немецкой культуре» заглохла, не дав никаких результатов.
Разумеется, мы должны твердо стоять на том, что исламское право, в любой интерпретации, не имеет приоритета перед правами человека. Мусульмане в Германии должны принять тот факт, что мы живем в мировоззренчески нейтральном государстве, которое придерживается принципа толерантности. Первая статья Конституции, провозглашающая приоритет человеческого достоинства, распространяется на всех людей, живущих в нашей стране. Конечно, в первую очередь, мы сами должны следовать этому принципу, что происходит далеко не всегда.
Недавний опрос американского Института Гэллапа показывает, что мусульмане, живущие в Германии, ассоциируют себя с нашим государством и его институтами порой даже больше, чем сами немцы. Это говорит о том, что у исламских фундаменталистов нет будущего. И нет опасного политического движения, которое бы серьезно угрожало Западу. Применительно к исламской угрозе речь идет о точечном воздействии — о «булавочных уколах», по меткому выражению Ральфа Дарендорфа. Впрочем, популистски урезанные идеи Хантингтона о «столкновении цивилизаций» напоминают мне упрощенные (из тех же соображений) мысли Освальда Шпенглера о мнимом «закате Европы», которые были так популярны во времена моей юности.
С сетью и двойным дном. Готовы ли мы рисковать?
Когда комплекс антитеррористических мероприятий представляется как забота государства о благополучии граждан, возникает вопрос, а просило ли общество о такой мощной опеке? Ведь безопасность — не самоцель, это обязательство государства перед гражданами с их потребностями, перед избирателями с их пожеланиями. И главная задача государства заключается не в отражении возможных угроз, а в защите людей от реальных опасностей. Речь идет о государстве, которому нравится роль защитника, которое, подобно Левиафану, в ответ на обеспечение безопасности и порядка требует от своих граждан послушания, а то и полного отказа от свободы. С философской точки зрения — это модель Гоббса. С психологической — модель «золотой клетки». С педагогической — гиперопека.
Но речь идет и о гражданине, который культивирует, принимает, а то и провоцирует такой образ действий, который готов за спокойную жизнь и порядок платить частичной утратой личных прав. О гражданине, который делегирует сильному государству-отцу ответственность за свою безопасную жизнь и инициирует эту, по словам Генриха Белля, «заботливую осаду». О гражданине, который из страха перед возможными опасностями охотно принимает роль нуждающегося в защите.
Я не критикую оправданные усилия следовать принципам социального государства, которые лежат в основе нашей конституции и отвечают базовым потребностям человека. Мне не нравится, что политики увлекаются посулами безопасности, не доводя до сознания людей, что опасность — это неотъемлемая часть свободы. Как мы обходимся с риском, угрозой, с «наихудшим, что может случиться»? Какова наша готовность рисковать? Можем ли мы противостоять угрозам, неопределенности?
Глобальный экономический кризис застал нас врасплох. Его последствия будут ужасны. Абсолютно реальные превентивные меры против такого рода угроз так и не были приняты, и теперь рушатся целые отрасли и рынки. Безработица уже давно не является проблемой людей с низкой квалификацией, она может затронуть любого — и рабочего, и менеджера. Пострадала не только профессиональная сфера, под угрозой оказалась частная жизнь человека — семья, досуг, потребление товаров и культуры, привычный уровень жизни. В грозящих нам серьезных ограничениях обнаруживаются темные стороны глобальных экономических процессов. Если целью личного благоустройства было стирание границ через самореализацию и самоопределение в личных отношениях, досуге, профессиональной жизни, а для некоторых и в создании собственной идентичности, то теперь и оно воспринимается как угроза. В глобализирующемся мире вместе с национальными границами исчезли и социальные системы и структуры, позволявшие ориентироваться, причем исчезли навсегда. Родина везде и нигде, тот, кто привык говорить по-английски all over the world, рано или поздно утратит язык, обеспечивающий идентификацию, например, диалект, на котором говорили родители или бабушка с дедушкой. Национальные и культурные особенности, дававшие чувство защищенности, пропали. Мир без границ, безграничная свобода — это одновременно и утрата почвы под ногами, особенно там, где основой повседневной жизни была именно она. Стирание границ порождает не менее сильную потребность в точке опоры, в возможности рассчитать и исчислить, что абсолютно закономерно для области социальных отношений.
.png)
«Очевидно произошел решающий поворот в общественном сознании, вследствие которого не свобода, а безопасность стала считаться наивысшим благом и безусловной ценностью», — говорит психолог Райнер Функ, председатель Общества Эриха Фромма. Этот поворот наблюдается во всех общественных сферах, но особенно явно «в законодательстве по обеспечению безопасности государства и его граждан».
Он хорошо виден и в стремлении общества застраховать всех и каждого. По информации Союза страхователей, организации, занимающейся защитой прав потребителей, среднестатистический житель Германии тратит на различные страховки более 2 тыс. евро в год. Страхование багажа, страхование пассажиров от несчастного случая, страхование мобильных телефонов — неужели все это действительно нужно? На самом деле страхование не способно предотвратить «наихудшего». Но, тем не менее, застрахованные покупают иллюзию, будто это возможно. Договариваются: если случится (что весьма вероятно!) «самое страшное», последуют выплаты. Террористическая угроза — лишь один из индикаторов, свидетельствующих о наступлении «неспокойных времен», лишь одна из опасностей, вызывающих повышенную потребность в безопасности и делающих ее столь значимой.
Новая пища для «немецкого страха»
В книге «Общество риска», вышедшей в 1986 году, социолог Ульрих Бек описал понятие риска в современном мире. И почти одновременно реальность предложила свою дефиницию: в апреле 1986 года на атомной станции в Чернобыле взорвался реактор. Последствия радиоактивного заражения ощущались за тысячи километров, а в Германии еще долгие годы призывали не употреблять продукты с пострадавших полей и лесов.
Таким образом, книга Бека и его мысль о том, что в современных обществах речь идет о «проблемах, возникающих вследствие собственно технико-экономического развития», получили реальное подтверждение. Предостережение стало описанием повседневности. «Многое из того, что мне приходилось доказывать в своих работах с помощью аргументов, — невозможность воспринимать опасность органами чувств, ее зависимость от науки, ее наднациональность (…) — после Чернобыля читается как банальное описание реальных событий. Ах, если бы все это так и осталось заклинанием будущего, приходу которого следует помешать!» — писал Бек в предисловии ко второму изданию. Мы живем в усложняющемся мире, в котором набор потенциальных угроз, как очевидных, так и незримых, не уменьшается, а растет. Климатические изменения, биржевые крахи, аварии на атомных подлодках и космических спутниках уже давно из кошмарных видений превратились в предсказанные и частично случившиеся события. И за ними последуют новые, будь то природные катастрофы или рукотворные.
Неуверенность и готовность рисковать составляют сущность свободного человека. «Свободный человек неизбежно лишен безопасности, мыслящий человек неизбежно лишен уверенности».
А вот как они будут восприняты, напрямую зависит от средств массовой информации. С 1970-х в качестве классического примера неразличимости реальной опасности и мифической угрозы, объявленной средствами массовой информации, принято приводить радиоспектакль Орсона Уэллса «Война миров». Его премьера, состоявшаяся 30 октября 1938 года, привела к панике, охватившей Нью-Йорк и ряд крупных американских городов. Люди действительно поверили в нашествие инопланетян и считали, что должны от них где-то спастись (интересно, где?). В размывании грани между вымыслом и действительностью с помощью масс-медиа наблюдается большой прогресс: перед камерами международных телеканалов ведутся целые войны (в Ираке, например), именно через СМИ террористы официально объявляют о все новых злодеяниях, а спецслужбы предупреждают о возможных терактах. Наряду с реальным террором и бесконечными «сенсационными» сообщениями о насилии и преступности, тема угрозы находит художественное воплощение в детективах, кинофильмах и компьютерных играх. «Криминальный» фактор — надежный гарант тиража и эфирного времени. Преступления хорошо продаются. Когда риски и угрозы становятся повсеместными, наступает черед фатализма. «Когда все вокруг грозит опасностью, тогда уже как бы не существует никакой опасности», — пишет Ульрих Бек в книге «Общество риска». В итоге наступает безразличие.
При этом заклятый «немецкий страх» (german angst), эта маниакальная раздумчивость и нерешительность, клише, которое во всем мире так охотно навешивают на немцев как некую смирительную рубашку, получает новую пищу. Многие немцы полагают, что жизнь становится все опасней. И хотя уровень преступности в стране снижается, по опросам 2004 года 44 процента немцев не чувствовали себя в безопасности.
Этот страх имеет и политическое измерение. В сочетании с возможной террористической угрозой он легитимирует принятие государством все новых законов о безопасности — в ущерб основным правам. «Он угнездился в сердцах и головах людей», — говорит психолог Райнер Функ. И поясняет: «Когда множество людей, осознанно или нет, стремятся ко все большей безопасности, смиряясь с тем, что их права и свободы грубо нарушаются, эта базовая потребность закрепляется в характере». Люди начинают идентифицировать себя с этим стремлением, воспринимают его как социально одобренное и нормальное. Возможно, здесь кроется ключ к пониманию распространенного легкомысленного утверждения «мне нечего скрывать».
Множество исследований Эриха Фромма посвящено установкам и ориентации социальных характеров, особенно «авторитарному», который хочет установить господство над другими, чтобы сделать их податливыми, послушными и благодарными. Обратная сторона этого желания — быть покорным, готовым к страданиям и жертвам, то есть отказаться от личной свободы и подчиниться воле авторитета. Эта модель проясняет появление тоталитарных структур и систем. В книге «Бегство от свободы» (1941) Фромм задавался вопросом, что заставляет людей слепо подчиняться вождю.
Мне близка озабоченность Фромма тем, что безграничное стремление к безопасности делает нас безразличными к базовым ценностям свободного мира и представляет опасность как для полноценной жизни отдельного человека, так и для будущего демократии. Он говорил: «В нашей культуре существует тенденция превозносить людей, которые не обладают мужеством и не отваживаются жить полной и насыщенной жизнью. Нас настраивают на то, чтобы стремиться к безопасности как образу жизни. Но этого можно добиться только в том случае, если полностью приспособиться и стать абсолютно бесчувственным. С этой точки зрения радость и безопасность — полные противоположности, поскольку радость — это результат полной жизни».
Неуверенность и готовность рисковать составляют сущность свободного человека. «Свободный человек неизбежно лишен безопасности, мыслящий человек неизбежно лишен уверенности», — говорил Фромм в 1955 году. Вера в жизнь и созидательные силы, которые живут в каждом человеке, сопровождают его на пути к осознанному «я есмь я».
Из этой ключевой мысли Фромма исходит и его ученик Райнер Функ, когда описывает сегодняшнюю очевидную потребность в безопасности: «В основе современного стремления к безопасности лежит не желание доминировать или подчиняться», — говорит Функ. Скорее, это желание «все рассчитать, всем овладеть, все контролировать и сделать абсолютно надежным». Пугает то, что «все больше людей хотят, чтобы их контролировали, оценивали, оберегали и присматривали за ними. Они хотят действовать наверняка, потому не оказывают сопротивления государству-надзирателю и готовы поступиться своими правами и свободами».
Итак, найден, по крайней мере, один ответ на вопрос, могут ли люди своими личными установками содействовать государству в обеспечении внутренней безопасности. Остается вопрос об их безразличии к связанному с безопасностью урезанию прав и свобод.
И здесь Райнер Функ находит ответ у Фромма. В 1962 году, в разгар холодной войны и Карибского кризиса, в одном из писем он говорил: «Люди так пассивны перед лицом военной угрозы, потому что большинство просто не любит жизнь». Безразличие, как ощущал его тогда Фромм, связано с тем, что люди в глубине души уже не живы и не готовы жить по своей воле. Функ объяснял это тем, что «безжизненное, вещное, исчисленное, то есть абсолютно надежное привлекает их больше, чем живое, которое всегда ненадежно, которое нельзя взвесить и рассчитать».
Безопасность — удобная альтернатива жизни, чреватой непредсказуемостью. Но тот, кто поступается своими главными правами, рискует прогадать. Ведь непредсказуемость — это не только опасность, это и новые шансы и возможности. В этом смысле свобода действовать по собственному усмотрению обусловлена тем, что никто не знает наверняка, каковы будут последствия этого усмотрения. Как говорил Эрих Кестнер: «Жизнь — смертельно опасная штука».
.60b.jpg)
