Мы совершенно не понимали, что нас ждет, как строить свою жизнь в самом ближайшем будущем, боялись репрессий. Мы почти не знали окружающего СССР мира. И мы не ожидали, что на пороге стоит готовая ринуться и разрушить все усилия наших мозговых штурмов волна грубого цинизма, провинциального и равнодушного функционализма, которая приведет к физической гибели сотен тысяч и разрушит судьбы миллионов.
С июля 1990 года я работал у Ковалева в Комитете по правам человека в Верховном Совете РСФСР. Тогда была принята Декларация о государственном суверенитете РСФСР, а Ельцин сенсационно стал тогда №1 в Российской Федерации. Дезинтеграция Советского Союза делалась реальностью. Именно тогда я напрямую познакомился с системой управления государством и как ею «пользоваться». Тогда же пришло несравнимое с предыдущими периодами знание реалий жизни, с которыми пришлось столкнуться через встречи с ходатаями, письма и депутатов из российской глубинки.
В Верховном Совете с письмами почти не работали. Я хотел организовать систематическую работу, но при этом сам потерял критически важное письмо с ходатайством о помиловании, из-за чего мне до сих пор стыдно. Однажды мы пошли к гостинице «Россия», где собиралось множество совершено оборванных ходатаев. Таких людей я раньше никогда не встречал. Один дед рассказал о том, как женщина за один (или пять) советских рублей родила ему ребенка и о своей последующей судьбе с этим ребенком.
Уровень депутатского корпуса РСФСР был ниже уровня народных депутатов СССР, хотя российские выборы были более свободными. В 1990-м году выбирали в гораздо большей мере по политическим мотивам «за демократов» или «за коммунистов», и, в силу этого, более схематично и провинциально, чем год назад. А работы, конкретной и кропотливой, было больше.
Невозможность адекватно выполнить такую работу в силу объективных политических причин (постоянных конфликтов Горбачева и Ельцина, перманентно рваного ритма) и субъективной невозможности ответить на глубину проблем и серьезность стоящих исторических вызовов, приводила к интригам и внутренним конфликтам, которые внешне и громко проявились позднее. И было почти совсем не до Литвы и Балтии, хотя телефонные контакты я, конечно, поддерживал, а за информацией следил внимательно.
Политических управленческих проблем тогда было несколько.
- Горбачев признавал легитимность Верховного Совета Литвы во главе с Ландсбергисом, но не признавал полномочия должностных лиц, назначенных Верховным Советом не в соответствии с законами СССР. Общесоюзных законов прямого действия было мало (почти все в СССР традиционно дублировалось законами союзных республик), но некоторые из них были чувствительными. Возникла коллизия двух прокуроров: один, Артурас Паулаускас, был назначен Вильнюсом и не был легитимен для Москвы. Другой, Антанас Петраускас, был назначен по союзному закону из Москвы и был нелегитимным для Вильнюса.
- В ответ на отделение основной массы литовских коммунистов от КПСС, последняя, не ссорясь напрямую с независимой литовской компартией во главе с Альгирдасом Бразаускасом, сформировала «компартию Литвы на платформе КПСС», которая позднее сыграла зловещую роль в инспирировании насилия и гибели людей.
- Горбачев объявил об ограничениях в поставках в Литву энергоносителей до тех пор, пока не будет отменен набор нормативных актов, противоречащих нормативным актам СССР. В Литве эти ограничения назвали энергетической блокадой, а улаживать конфликт назначили руководителя коммунистической партии (и внутрилитовского соперника Ландсбергиса) Бразаускаса.
В дипломатической плоскости многое упиралось в коллизию названий: Литва или Литовская ССР. И в этом вопросе руководство Литвы во главе с Ландсбергисом проявило бессмысленную негибкость. Необходимость встречи Ландсбергиса с Горбачевым была очевидна. Но Горбачев соглашался видеть лишь «Председателя Верховного Совета Литовской ССР», а Ландсбергис был готов встречаться только в случае протокольного признания «Литовской Республики». Это же касалось и других форматов коммуникации, которые были совершенно необходимы для установления доверия на самых разных уровнях в кардинально новой и беспрецедентной ситуации. Председатель Верховного Совета Литовской ССР имел право посещения всех воинских частей, расквартированных в Литве, при обязательном построении личного состава и отдании чести главе республики. Минимум компромиссности, и многих острых проблем, в том числе натравливания военных на население, можно было бы избежать.
По приглашению депутата Пятраса Вайтекунаса я был в Вильнюсе на большой конференции, посвященной демократии и независимости. Из России я был один, а еще были гости из Грузии, Молдовы и Словении. Тогда каждый знал лишь узкий круг «своих» проблем и боялся вымолвить слово по проблемам чужим и ему незнакомым. А некоторые затем и приехали, чтобы втянуть участников в свои проблемы. Ну, как-то справились.
Там, кажется, получилось очень интересное знакомство с американкой Лори Вайман, специалистом по конституционному праву. Она работала в группе, разрабатывавшей принципиально новую литовскую конституцию. Ее принципиальная идея была в том, что права народов стоят ниже прав отдельных людей. За громогласность такого взгляда ее тексты не были приняты, а ей самой пришлось прекратить эту работу и уехать. До сих пор она занимается в США вопросами философии конституционного права.
Конец 1990 года был насыщен разноплановыми и разноуровневыми политическим событиями. Лех Валенса стал президентом Польши. В экспресс-темпе, опережая, казалось бы, любой ход мысли, объединилась Германия. Горбачев стал Нобелевским лауреатом. Неожиданно со скандалом и тревожными предупреждениями о будущей ситуации в СССР ушел в отставку с поста министра иностранных дел Эдуард Шеварднадзе. Тем временем полным ходом шла подготовка к роспуску Организации Варшавского Договора. Человечеству было не Литвы, не до Балтии, и даже не до Югославии.
А напряжение вдруг реально стало нарастать, как будто Шеварднадзе предупреждал о чем-то конкретном, что знал. Причем в одну политическую картинку объединялись события и решения, которые вряд ли имели друг к другу отношение. Вновь назначенный премьер-министр СССР Валентин Павлов провел жесткую, заведомо некомфортную для граждан замену денежных знаков, которая вызвала испуг на предмет методов руководства. А в это время в Вильнюсе начались с очевидностью инспирированные, искусственные, постановочные уличные выступления «противников независимости» под лозунгами крайне непопулярной «коммунистической партии на платформе КПСС».
Последний эпизод, связанного с Литвой, политического процесса «мирного времени» – приезд в Москву четырех литовских депутатов в январе 1991 года. Они пришли к Ковалеву, собрались российские депутаты. Мне захотелось конструктивного разговора, я быстро напечатал протокол о взаимопонимании и взаимодействии и принес на подпись. Подписали…
И это было полезным уроком того, как рискованно и двусмысленно пытаться работать в качестве бэк-офиса в ситуации, когда «высоким представителям сторон» предлагаемое содержание плохо понятно и мало нужно. Их мысли были о другом. Литовцы в уже существенной мере чувствовали реальную опасность ситуации и хотели навести мосты личных связей, гарантий помощи. Российские участники вряд ли глубоко ориентировались в ситуации. Я хотел закрепить все неким «смыслом на бумаге», содержанием, которое можно публично объявить. Но это я, а подпись и дальнейшие действия должны были быть их. И здесь не все стыковалось.
В январе 1991 года обострения ситуации до применения силы и крови совершенно не ожидалось. Настроение было довольно пессимистичным в плане общего хода процессов, но крайности не приходили в голову. Тбилиси был уже историей, Баку тоже ушел в прошлое, и мысли про насилие на юге сводились во многом к представлениям об особенностях региона. Текущие размышления касались в основном возможности закручивания гаек в Москве и абсурдности экономической политики. Поэтому начавшиеся репортажи программы «Время» о том, что какие-то симпатизирующие союзному центру люди вышли на улицу с требованием от ставки правительства Прунскене не вызвали никакой особенной тревоги: ну, вышли, и вышли.
Весть о насилии пришла совершенно неожиданно и ввела в ступор. Все было дико: Вильнюс, захват войсками телебашни, 14 погибших в одну ночь. А дальше в памяти две линии: одна – то, что было в Вильнюсе, другая – то, что параллельно происходило в Москве.
Стена вокруг парламента Литвы. 17 января 1991 г. AFP
В Москве были сухие и жесткие информационные сводки по телевизору, никаких живых комментариев от официальных лиц. Горбачев – как будто его не было… Но газетная журналистика вела себя независимо и человечно: «Известия» вышли с огромным заголовком на первой полосе «Скорбные свечи Вильнюса», протестной статьей Ирины Овчинниковой и огромным фото детей из Вильнюса. Почти вся общественность выступила против применения силы, в том числе те люди, которые берегли свое слово. Недавно избранный Патриарх Алексий II опубликовал обращение, в котором он призывал советских военных относиться к жителям Литвы как к соотечественникам, а значит, ни в коем случае не применять силу.
Тут же последовала кровь в Риге. Случилось что-то совсем малопонятное. Погиб, среди других, Гвидо Звайгзне, оператор киногруппы Подниекса – живого символа того, что в СССР появляются совершенно новые возможности креативного характера.
Плохо представляя, чего ждать от Верховного Совета и не зная, какую позицию заявит Ельцин, как поведет себя Хасбулатов, в какую сторону сдвинется желавший показывать себя политическим центристом Руцкой, я пришел утром в Верховный Совет. Оказалось, все, кроме формальных записных коммунистов, договорились в той или иной форме осудить применение силы в Вильнюсе и призвать союзный центр остановить силовую политику. Руцкой в военной форме произнес горячую речь против убийства мирных людей. Проголосовали соответствующую резолюцию.
Перевес голосов «за» был очень небольшой, а вскоре оказалось, что нескольких демократов физически нет в Москве, а их карточками проголосовали те, кому они их оставили. Формально это было строго запрещено, и, хотя в других случаях на запрет закрывали глаза, в этой ситуации у сторонников силового наведения порядка добыли неопровержимые доказательства отсутствия в зале нескольких депутатов. Голоса вычли и резолюцию отменили. Но Ельцин сразу же подписал с Ландсбергисом и руководителями Латвии и Эстонии соглашение о взаимной помощи, и это перевесило досадное непрохождение резолюции.
Пятрас Вайтекунас попросил приехать в Вильнюс. Я быстро поехал на белорусский вокзал и успел вскочить в отъезжающий поезд – билет тогда можно было взять в самом поезде. А поезд был тот же самый, что и за десять лет до того, что и теперь: № 5, Москва–Вильнюс, «Литва». Вагон был производства Восточной Германии, но сделан только недавно – на его внутренней переборке была прибита табличка не с традиционным «VEB Waggonbau Radebeul DDR» (Народное вагоностроительное предприятие Радебойль, ГДР), а другая: «Wagonenbau Radebohl GmbH Bundesrepublik Deutchland» (Общество с ограниченной ответственностью Вагоностроительный завод Радебойль, Федеративная республика Германия). Так мировые процессы могут коснуться нас на уровне элементов привычного быта.
В день приезда в Вильнюс, 16 января, я пошел в Верховный Совет, где меня должны были ждать у «левой проходной». Поскольку этот термин я понял неправильно, то простоял больше часа на улице, глядя на обстановку и общаясь с молоденьким пареньком из оцепления, стоявшим на охране одной из проходных. В сумерках вокруг здания было, как мне тогда казалось, очень много людей. Их поведение выглядело рациональным, а эмоциональный настрой казался очень пессимистичным. Никто не говорил лишнего слова, не делали лишнего жеста, не улыбались даже на секунду. Внимательно следили за своей серьезностью. Не было видно никаких локальных курьезов, минутных отвлечений от главного, которые вообще почти неизбежны, когда вместе даже по очень серьезному поводу собираются тысячи людей. Это были почти похороны самих себя. Мальчик на охране, когда я ему сказал, что сейчас отойду, а потом еще увидимся, ответил с абсолютной искренностью и не страхом, но досадой: «Потом? Потом я, может быть, уже умру».
Внутри Верховного Совета ходили люди с автоматами, один взвод передавал дежурство и оружие другому. Среди этих «ополченцев» оказался мой знакомый из Каунаса, который перед этим устраивал печать моей газеты.
Наутро я выступал в Верховном Совете и прочитал текст заявления, который в Москве принял Клуб избирателей Академии наук СССР (возникший в 1989 году для поддержки Сахарова). Потом весь день слушал, что говорили с трибуны. Как всегда, логично, умеренно и красиво выступали литовские публичные интеллектуалы, занимавшие политические должности. Емкое и гуманное выступление министра просвещения Дарюса Куолиса. Депутат Владимир Ермоленко пришел с действующим советским офицером Тархановым, который в очень резких выражениях осудил силовую политику Москвы. В зале сидело немало знакомых из политического мира РСФСР: Геннадий Бурбулис, Владимир Лукин, Фёдор Шелов-Коведяев. Аста Скайстгирите с растерянным и грустным лицом выполняла привычные ей обязанности по раздаче бумаг с текстами.
На похороны жертв из Москвы приехал бывший ленинградский политзаключенный, а теперь народный депутат РСФСР Михаил Молоствов. Начал свое выступление он со слов: «Я буду говорить на русском языке – языке Радищева и Сахарова…». Под российским триколором у одной из колонн стоял архиепископ Виленский и Литовский Хризостом. Он категорически осудил политику, ассоциировавшуюся с Кремлем: «никого нельзя убивать, – ни саюдистов, ни коммунистов, ни, тем более, обычных людей, которые вообще ни к чему не имеют отношения…». Огромная толпа доброжелательно воспринимала «русских». Пронесли гробы. Попавшая под танк Лорета Асунавичюте была в белом платье, которое надевают на первое Причастие и на свадьбу. Как живой был молодой человек с колышущимися на ветру темными волосами. Было ощущение трагедии, бессмыслицы и фантасмагории: они, эти 14 ушли, мы, тысячи, миллионы остались… Провинциальные заявления о «политическом и гражданском смысле этих жертв» звучали кощунственно.
Тогда мы совершенно не понимали, что нас ждет, мы боялись возвращения репрессий, очень плохо понимали, как строить свою общественную и частную жизнь даже в самом ближайшем будущем. Мы почти не знали окружающего СССР мира. И мы не ждали, что на пороге стоит готовая ринуться и разрушить все усилия наших мозговых штурмов волна цинизма, грубого индивидуализма, провинциального равнодушного функционализма, которая приведет к физической гибели сотен тысяч и разрушит судьбы миллионов.
Когда вернулся в Москву, там резко нарастали настроения солидарности с Вильнюсом и протеста против власти. Галина Старовойтова сообщила, что активным людям надо идти на площадь и что она пойдет первая с другими народными депутатами, чтобы ослабить риск столкновения с милицией. Несмотря на страх, на большом неформальном собрании в «Мемориале» было принято решение без заявки идти на следующий день на митинг в район станции метро «Китай-город»: большая площадь и рядом с ЦК КПСС.
Горбачев и остальные высшие начальники молчали уже неделю, и это усиливало самые тревожные ожидания. Елена Боннэр опубликовала в «Московских новостях» эмоциональную короткую статью, в которой обращалась в Нобелевский комитет с заявлением об отказе от премии Сахарову, поскольку не хотела, чтобы он оставался лауреатом одной премии с Горбачевым. И это было, кажется, лишь самое осторожное, что она там писала.
20 января несанкционированный и публично необъявленный митинг собрал десятки тысяч людей. Пришли народные депутаты СССР, РСФСР и Моссовета. Кроме Старовойтовой, был Сергей Станкевич, он стоял с плакатом «Свобода умрет вместе с нами», и Юрий Афанасьев, который призвал (технически это наверняка уже было согласовано с милицией) пройти мимо здания ЦК КПСС и выразить там свое отношение к происходящему. Здание ЦК выглядело пустым, все подъезды заперты. Многотысячная толпа прошла мимо, сымпровизировав какое-то скандирование. На этом тротуаре никогда раньше такого не было. Потом, после Горбачева, новая власть оставит за собой эти здания и прекратит возможность протестов на этой «особо охраняемой территории».
Вскоре выступил Горбачев и признал незаконными попытки и намерения свергнуть Верховный Совет Литвы и других балтийских республик. С точки зрения текущей политики и общенациональных страхов можно было считать, что эта страница перелистнута.
Непосредственным политическим отголоском страшного потрясения стал повторный, уже совсем не спонтанный, а срежиссированный «для политики» митинг в Москве и всенародный опрос в Литве на тему независимости с результатом, который был хорошо предсказуем.
После того, как Горбачев официально заявил, что нельзя допустить подмены законно избранных органов власти Литвы со стороны «каких бы то ни было комитетов и фронтов», ситуация вернулась в мирное и политическое русло. С полной очевидностью победил народ Литвы в лице его законного Верховного Совета и правительства. Напоминанием о боевой ситуации остался охраняемый спецназом центр телевещания, с которого велись странные, имеющие очень мало отношения к жизни, советские передачи на литовском языке. Такие известные промосковские деятели Литвы (сторонники СССР), как Владислав Швед и Октябрь Бурденко, отказались от продолжения своей линии. Проведенный вскоре всеобщий опрос жителей Литвы на предмет их отношения к независимости имел очевидный и легко предсказуемый убедительный результат.
На улицах Москвы с точки зрения содержания уже ничего делать было не нужно. Но оставалась тема российской (и московской) политической интриги и публичной расстановки всех акцентов таким образом, чтобы наиболее известные российские деятели из числа команды и сторонников Ельцина и противников Горбачева не оказались политическим аутсайдерами на фоне недавней спонтанной народной демонстрации. Был созван митинг солидарности с Литвой так, чтобы это было уже мероприятие под эгидой руководства России, с официальными выступлениями деятелей «первого ранга» (хотя Ельцина не было).
Лично для меня это мероприятие обернулось очень важными на всю жизнь знакомствами с Николаем Медведевым, самым дипломатичным и очень эффективным литовским народным депутатом СССР, и Эгидиюсом Бичкаускасом, который был и депутатом, и официальным представителем Литвы в Москве. Знакомство произошло благодаря недоразумению. Один важный организатор официального российского митинга сказал, что в поддержку демонстрации приехали несколько десятков человек из Тулы, и он просит меня пойти в представительство Литвы договориться, чтобы их поселили в гостинице. Я пошел в представительство, прошел к Бичкаускасу. Тот ответил: да, конечно, без проблем. Вернулся к важному руководителю, сказал, что все в порядке. Но он мне вдруг в ответ: ты ничего не понял, никто такой задачи не ставил, никто ничего не просил, все решено. Я говорю: это выглядит как бред, мы же только что разговаривали, я эту просьбу уж точно не выдумал, в какой положение ты меня ставишь перед Бичкаускасом? Он ответил примерно в том плане, что это мои проблемы. С ощущением большой неловкости я снова пошел к Бичкаускасу, чтобы извиниться за допущенную суету. Бичкаускас ответил, что все нормально и что приглашает меня приходить просто так в любое время, и что вообще мы будем друзьями. При входе в его кабинет сидел Николай Медведев, который попросил меня, чтобы организаторы вывесили лозунг, который, будучи не очень броским, по его мнению, мог бы принести конкретную пользу для ситуации. Я просьбу транслировал, мне ответили, что уже это слышали, и, насколько я знаю, ничего не сделали: во время митинга все было заполнено «понятными» броскими и бессмысленными лозунгами.
Вскоре Горбачев провел заседание Совета Федерации СССР, на котором присутствовал, как было напечатано в московском протоколе, председатель Верховного Совета Литовской ССР Витаутас Ландсбергис. Было объявлено о быстрой, уже на лето шедшего года, подготовке нового союзного договора — полном преобразовании СССР в сторону конфедерации, при этом с выходом из него всех тех, кто вообще не хочет состоять в объединенном государстве. Политически вопрос будущего Балтии был почти решен, напряжение вокруг балтийского вопроса спало, — оно полностью и решающим образом переместилось в Москву.
События в 1991 году развивались дальше стремительно, но это уже не относилось специально к балтийским республикам.
Убийство служащих недавно созданного таможенного поста Медининкай потрясло цинизмом и жесткостью, но оно не имело прямого отношения к политике.
Путч ГКЧП чуть не перечеркнул все планы для всех без исключения, — но он провалился, и балтийские республики сразу же получили официально признанную всеми независимость. Три дня под ГКЧП продемонстрировали и напомнили, насколько взаимосвязаны общественные и политические обстоятельства, насколько важна общность и солидарность людей даже там и тогда, когда, казалось бы, уже взят курс на раздельное существование: по отдельности избежать крупномасштабной беды невозможно, невозможно решить «свой вопрос» помимо других.
.60b.jpg)
