Павел Попов: «Театр обязывает тебя создавать вертикаль духа»

После премьеры спектакля Римаса Туминаса «Война и мир» в Театре имени Евг. Вахтангова мы беседуем с исполнителем роли Пьера Безухова, молодым, но уже очень востребованным артистом Павлом Поповым — о небытовой природе театра, столкновении философий и важности духовного пути.

— Павел, этот сезон — время знаковых событий и юбилеев. Премьера «Войны и мира», столетие Театра, юбилеи Римаса Туминаса и Юрия Бутусова, сто лет со дня премьеры «Принцессы Турандот». Что для вас значит быть частью вахтанговской семьи? Чувствуете ли Вы связь времен и поколений?

— Конечно, чувствую. Наш Институт имени Щукина чтит традиции, он единственный, в котором не меняется программа. Нам все время рассказывали про Бориса Евгеньевича Захаву, Бориса Васильевича Щукина, Аллу Александровну Казанскую… Мы «пропитались» духом щукинского, а с ним и вахтанговского братства. До прихода Римаса Туминаса в Театр имени Вахтангова брали только щукинцев, Римас Владимирович изменил это правило, но все равно большая часть труппы — выпускники нашего Института. Помню, что на первом же занятии Валентина Петровна Николаенко, художественный руководитель курса, сказала нам открыть тетради и крупными буквами написать — «наша Школа лучшая в мире» (смеется).

В театре я ощущаю себя комфортно. Да, было очень волнительно играть первые спектакли в компании таких мастеров. Я ввелся в спектакль Туминаса «Улыбнись нам, Господи» спустя всего год, как меня взяли в Студию при Театре. И там есть такой момент, когда Палестинец, роль которого я исполняю, выходит на телегу, его окружают персонажи Вити Добронравова, Виктора Ивановича Сухорукова, Сергея Васильевича Маковецкого, Евгения Владимировича Князева, в общем, сплошные народные артисты. Я открываю кофр, чтобы достать воображаемую скрипку, и тут я понимаю, что у меня трясутся руки, пот льется градом, хотя я не двигаюсь, но благо коллеги очень помогли, расслабили, увидев, в каком я зажиме. С их стороны это было принятие меня как молодого артиста.

— Вы, студиец Римаса Туминаса, были приглашены в спектакли, идущие на Исторической сцене. В «Женитьбе Фигаро» вашим партнером стал Максим Суханов. Расскажите о ваших первых шагах в Театре.

— Меня сначала приняли как вольнослушателя. Я не получал ставку, но имел право приходить на репетиции, а там уж как придется — если я буду участвовать, то меня возьмут в Студию, если не пригожусь режиссерам, то извините. Где-то через год к нам пришел Владимир Мирзоев, он до этого посмотрел «Шесть персонажей в поисках автора», выбрал несколько артистов, дал нам возможность попробовать себя в «Фигаро». К счастью, все сложилось. Видимо, у него была идея пригласить в спектакль не просто молодых артистов Вахтанговского театра, а ребят из Студии. Ему нужна была новая, горячая кровь. Примерно в это время я попал и к Михаилу Милькису в «Птицы». И тогда меня уже взяли в основной состав Студии.

Римас Туминас и Павел Попов на репетиции, Театр Вахтангова, фотография Александры Торгушниковой

— Многие ваши друзья и коллеги по Первой Студии вошли в труппу Театра. Редкая удача.

— Да, так совпало, что была потребность в совсем молодых артистах. И нас потихоньку забирали из Студии — в спектакль Анжелики Холиной, Римас Владимирович кого-то позвал в «Евгения Онегина».

— 13 ноября со сцены зазвучали голоса великих вахтанговцев, подобно звездам на небосводе загорались их имена, многие артисты проводили для зрителей экскурсии по Театру, все двери и пространства были открыты, выставлены костюмы и реквизит из разных спектаклей. А ночь была отдана на откуп ушедшим артистам, когда опустился пожарный занавес, и сцена погрузилась в раздумье. С какими чувствами и мыслями вы провели День тишины в Театре?

— На меня произвело большое впечатление, что сделал Римас Владимирович. И это так просто — на небе зажигаются и гаснут звезды, и ты понимаешь, что театр вечен, ничто не пропадает бесследно, сколько было знаковых людей, которые создавали это место. В этом заключена правильная философия. И когда погасло имя Вахтангова, я заплакал. Мы не рассчитывали, что придет пять тысяч человек. Здорово, что мы пообщались со зрителями, многие из них уже были на «Войне и мире» или на других наших спектаклях, они трепетно относятся к актерам, им все интересно. Этот день был волнительным, и он вызвал самые искренние чувства.

— Лев Николаевич Толстой в своем великом романе, описывая Пьера, наделяет его повторяющимися характеристиками: большой барин, силач с детским лицом, доброй улыбкой, умный чудак, рассеянный, скромный, смешной человек с золотым сердцем... Подобные авторские «подсказки», а еще образ Пьера (его создавали Генри Фонда, Сергей Бондарчук, Энтони Хопкинс) из выдающихся экранизаций помогли Вам сконструировать своего персонажа, или Вы отбросили все стереотипные ассоциации и начали с нуля?

— Для наших репетиций не подходили киновоплощения Пьера, Болконского и других. У Туминаса другое видение. Наш Пьер — ребенок, это главное. Он очень наивен и чем-то напоминает мне Форреста Гампа. Фильм, если помните, начинается с перышка, которое летит по ветру. И такой образ Пьера сложился у меня в голове. Куда его направляет ветер, туда он идет, но в итоге становится великим философом.

Пьер Безухов — Павел Попов, «Война и мир» Л. Толстого, режиссер Римас Туминас, фотография Александры Торгушниковой

— При этом он постепенно развивает в себе волю, решается на важные поступки. А Болконский, в котором доминировал разум, открыл, наконец, сердце для любви.

— Да. И когда Болконский умирает, он говорит: «Я люблю вас». И это не только по отношению к Наташе, но удивление его самого от осознания, что он в принципе почувствовал любовь. А Пьер совершенный ребенок, если ему что-то не нравится, он хнычет, все его эмоции видны сразу. Это, на мой взгляд, ключевой подход к Пьеру. Он непосредственен и наивен. Римас Владимирович и направлял меня в эту сторону. Пьер — человек, помещенный не в свое время, не в свою систему координат. Он приехал из Франции в новый для себя мир.

— Как князь Мышкин.

— Именно. Мы об этом говорили на репетициях. Эти образы похожи, и у меня вдруг возникла идея хотя бы день продержаться и говорить только правду. Общаясь с людьми, мы не можем заявить: «Я не хочу с вами разговаривать». Нам сложно сделать комплимент: «Ты очень красивая». Искренность вводит собеседника в ступор. Так вот, увы, мой эксперимент провалился. Это оказалось невозможным. После первого же разговора я понял, что испорчу отношение со всеми…

— В названии романа «Война и мир» отмечают несколько глубинных смыслов: мир как антитеза войне, мир — люди, живущие на планете Земля, жить в миру, а также внутренний мир человека, который и является прообразом целой Вселенной. Как мне кажется, для Римаса Владимировича самым важным было рассмотреть мир каждого из героев во взаимодействии с другими. Как остальные персонажи влияют на вашего Пьера? Что ему удается отстоять?

— В этой связи очень важна линия с Болконским, их дружба и разговоры. Мы долго думали, почему в самые переломные моменты они всегда встречаются. И пришли к такому выводу, что они — грани одного человека, как два пазла, которые должны совпадать, чтобы получилась целая картинка. Маша вспоминает Андрея как беззаботного, веселого мальчика, и негодует, кем он стал теперь. Общаясь с Пьером, Андрей хочет вернуться в детство. Он видит в друге единственно живого человека в этом обществе. Он словно потерял ту подлинную жизнь, которую он пытается обрести через Пьера Безухова. Со своей стороны Пьер ищет наставника, вектор, как ему жить дальше. Он рос без отца. И оказалось, что они совпадают в своих нуждах.

А как Пьер сумел отстоять себя? Надо подумать. У него обостренное чувство правды. И опять же детское, незамутненное восприятие ситуации. Когда Анатоль Курагин так ведет себя по отношению к Наташе, а он уже женатый человек, у Пьера рождается определенное, жесткое отношение к этой ситуации. Несправедливость приводит его в ярость. В романе есть фраза, что он даже любуется своей яростью. И мне кажется, это для него настоящее открытие, он находит в себе новые качества. Чувство правды заставляет его отстаивать свои ценности и идеалы. Да, по-детски, как в случае с намерением убить Наполеона.

Другой Пер Гюнт — Павел Попов, «Пер Гюнт» Г. Ибсена, режиссер Юрий Бутусов, фотография Яна Овчинникова

— Что Пьер вынес из этих бесед с князем?

— Туминас сказал нам, что они не договариваются, и каждый остается при своем мнении. Хотя в финальной сцене первого акта, когда сталкиваются две философии, у них кардинально разное восприятие мира, но они оба правы. Взять Болконского, который утверждает, что нужно жить для себя. И с ним трудно спорить из-за его бэкграунда, он многое испытал: смерть жены, войну. Но также имеет право на свою точку зрения Пьер — надо прощать, помогать другим. Римас Владимирович отдает это на откуп зрителям. Хотя, когда я читал роман, мне показалось, что Безухов переубеждает Болконского. Возвращаясь же к личности Пьера, у него есть ощущение, что он существует на этой планете не просто так. И в убийстве Наполеона он видит свою миссию (смеется).

— Получается, встречаясь в трудные жизненные моменты, они словно сверяют координаты. Исповедуются. И примиряются.

— Да, мне очень нравится сцена, когда они берут два яйца и чокаются. И мне кажется, что для Римаса Владимировича она очень важна, как будто это его личный спор с самим собой или с кем-то.

— В спектаклях Туминаса «Улыбнись нам, Господи» и «Война и мир», в которых вы играете, очень важен мотив пути. Причем, не только внешний, скитания героев, их вечный поиск своих корней и дома, но и духовный. Почему, на ваш взгляд, было важно закончить спектакль монологом Пьера в плену после Бородинского сражения? Он достает из рюкзака хлеб и говорит о своей бессмертной душе. А Наташа стоит где-то позади как предчувствие будущего.

— Пьер задает вопросы: «Чего я хочу теперь? Чего желает мое сердце?» Я, читая этот текст, решил, что он очистился от того, что было, и теперь может спросить себя, что ему на самом деле нужно. А Римас Владимирович прервал мои рассуждения: «Нет, нет, он просто голоден» (смеется). Самая главная мысль Толстого и Туминаса — душа вечна, мы живем во всем. Конца не существует.

Обстоятельства бывают разные, но мое отношение к ним важнее. Мысль «Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога» мне показалась очень интересной. Есть ощущение времени, война должна была начаться, как ни крути. И человек не в силах ничего изменить. В одном из интервью я сказал, что, имея опыт Великой Отечественной войны, нам необходимо сделать выводы и не допустить ее повторения, но теперь мне кажется, что от человека далеко не всегда все зависит.

— Возвращаясь к вопросу странствий, что побуждает «Палестинца», человека без имени, из «Улыбнись нам, Господи» отправиться в путь, оставить семью? Хотя шансов дойти до Земли обетованной практически нет.

— Главное — путь. Я приверженец теории Джозефа Кэмпбелла, которую он сформулировал в книге «Тысячеликий герой». Мы рождаемся в определенном месте, начинаем получать жизненный опыт — как ходить, как разговаривать, коммуницировать, вообще, как существовать в этом мире. В какой-то момент понимаем, что это место слишком мало для нас и идем реализовывать себя. Впереди — огромный путь, полный неудач, падений, восхождений, и Пер Гюнт тоже со всем этим сталкивается. И в конечном итоге мы возвращаемся в исходное место, где мы родились. Это закольцованная история. Важно выходить из зоны комфорта, развивать себя, чтобы потом прийти в начало пути и удивиться. Перед тем, как покинуть этот мир мы возвращаемся в детство.

— Да, но проблема в том, что и человек изменился, и само место.

— Это не физическое возвращение, а внутренний путь по направлению к тем впечатлениям, мыслям, мечтам, тоске. Как запах, с помощью него можно обратить время вспять. Даже музыка, высочайшее из искусств, так не действует. В доме в Рязани, где я родился, долго стояли духи, которые мне подарила бабушка в старших классах. Я много лет, приезжая, нюхал их и мысленно возвращался в школу.

— Вам посчастливилось работать с Юрием Николаевичем Бутусовым в спектакле «Бег» и «Пер Гюнт». Сам Бутусов называет свой метод «пробой» — способом пробуждения исполнительской активности и энергии. Так, артист фактически становится соавтором, и спектакль как живое существо продолжает развиваться и расти много позже дня премьеры. Как проходил процесс придумывания персонажа Другого Пер Гюнта, которого нет у Ибсена? И в чем главное отличие двух Гюнтов, их мировоззрений?

— Я мечтал сыграть его отца. Видимо, для Юрия Николаевича было важно, чтобы Другой Пер Гюнт даже визуально, психофизически отличался от первого. Пер Гюнт — не образ, это все мы. Сыграть его одному человеку невозможно. Юрий Николаевич рассказывал, что в каком-то европейском спектакле в каждой сцене появляется новый артист [постановка Петера Штайна в берлинском «Шаубюне», 1971 год — примечание SPJ]. Потому что он — это и вы, и я, и любой другой человек. Обязательно должно быть решение этой роли, какой-то ход.

Это очень сложная пьеса для постановки. Мы сломали голову, но это было замечательное время. Я помню репетиции, мы днями и ночами сидели на «чердаке» в репетиционном зале, и все время придумывали образы. Пьеса Ибсена заставляет тебя и из своей жизни что-то доставать. Появляется обширное поле для фантазии.

Поэтому Другой Пер Гюнт — это просто другой актер, который исполняет роль Пер Гюнта. Играет другие сцены, играет те же сцены, но по-другому. Но мне так понравилась идея с отцом! Это ведь ключ к разгадке, почему он стал таким. Если мать — светлое, а что же тогда темное? Причем меня заинтриговало, что у Ибсена про него мало написано. В других постановках, которые я видел, никто не обращает внимания на отца.

Другой Пер Гюнт — Павел Попов, «Пер Гюнт» Г. Ибсена, режиссер Юрий Бутусов, фотография Ольги Кузякиной

— Во многих спектаклях Юрия Николаевича мир не делится на живых и тех, кто ушел. Они сосуществуют. И ваш персонаж, я думаю, — это иная сущность Пер Гюнта.

— Наверное, так и есть.

— Согласны ли вы, что, несмотря на непохожесть творческих методов Туминаса и Бутусова, их роднит любовь к небытовому театру, желание понять душу, природу человека?

— Конечно, они оба проповедуют совершенно небытовой театр, но они кардинально разные. У Римаса Владимировича с самого начала есть определенное видение, ты должен попасть в эту картинку, понимать его, чувствовать. А Юрию Николаевичу, наоборот, нужно все время предлагать, показывать. Он составляет пазл, строит спектакль из наших этюдов, разных красок. В моем понимании театр — это не бытовое существование. Это философия, калейдоскоп образов. Театр обязывает тебя создавать вертикаль духа.

— На Новой сцене идет замечательный спектакль «Наш класс» по пьесе Тадеуша Слободзянека в постановке Натальи Ковалевой. Вы играете поляка Владека, одного из одноклассников. До начала пандемии спектакль успел покорить не только российского зрителя, но и французского и израильского. Почему такую правду о Второй мировой войне необходимо знать молодежи?

— К сожалению, про эту страшную историю, произошедшую в польском городке Едвабне, мало кто знает. Но она очень показательная. Из человека можно сделать зверя за три часа... Все-таки мы, артисты, не выполняем миссию, связанную с просвещением, мы не ставим перед собой задачу поменять человека. Наверное, бывают единичные случаи. Я рад, когда в конце спектакля зритель переживает катарсис. Райкин говорил, что театр существует, чтобы на эти несколько часов хотя бы чуть-чуть приподняться над миром. И я думаю, что, когда зрители встают, они отдают дань тем людям, которые отдали свои жизни или прошли через всю войну. Бывает, я тоже плачу на поклонах. Такие же люди, как мы, оказались в этом аду. Но поменять в корне человека очень сложно. Только ты сам можешь измениться.

— Как вы для себя объясняете, почему в спектакле дружные одноклассники на глазах превращаются в чудовищ? И теряют не только способность сопереживать, быть милосердными по отношению к окружающим, но и чувство вины за содеянное?

— Все возвращается бумерангом. Ребенок Зигмунта погибает ровно в годовщину жестокого убийства Якуба Каца, учиненного одноклассниками. Ненависть росла в них постепенно, накапливалась и разом выплеснулась. Это и вопрос зависти к тому же Якубу на национальной почве, он староста, самый умный ученик, организатор, имеющий на всех влияние. Поляки чувствовали себя притесненными. Коммунисты в свою очередь превратили католическую церковь в кинотеатр… Разрушились все устои. Сложно давать оценку историческим событиям. Самый отчаянный человек, вне зависимости от религии, национальности, воспитания, устоев — это тот, кто с утра поцеловал жену, детей, ушёл на работу, а вернувшись вечером, увидел не свой дом, а огромное пепелище или яму. Он начнет мстить, убивать и будет жить долго, потому что им движет ненависть.

— Любите ли вы процесс репетиций на самом первом этапе, или это всегда мучительное время вхождения в материал?

— Этот этап мучительный. Но я очень люблю репетиции, особенно когда есть благодатный материал и хороший режиссер. Мне нравится изучать психологию человека, строить образ исходя из его комплексов. Вначале нет костюмов, вещей, которые тебя погружают в материал, обстоятельства, поэтому это сложно. Но с каждой новой репетицией становится все интереснее.

— В спектаклях вы встретились с великой литературой (Толстой, Булгаков, Ибсен, Островский, Шекспир, Цвейг и др.). Как увлечь ею современную молодежь?

— Когда я учился в институте, я впервые прочитал «Преступление и наказание», в школе я мало интересовался литературой. Я прочитал роман взахлеб ночью, для меня это стало настоящим открытием. Потом «проглотил» «Братьев Карамазовых». И когда приехал домой, сказал своему другу: надо больше читать, это такие эмоции, в книгах заключена вся философия. А он в ответ: «Зачем? Это не про меня». И я растерялся, не мог найти, какой же аргумент привести, чтобы убедить человека, что читать — круто. Как ему сделать первый шаг? Я сам не могу отследить, когда эта перемена произошла во мне.

— Может быть, вы через театр пришли к литературе?

— Да, наверное, это связано с тем, что я проживаю историю как актер.

— Вам всего 30 лет, и вы уже сыграли роль мечты — Пьера Безухова. Какие новые творческие цели вы перед собой ставите?

— Спасибо за этот вопрос. Я сейчас беззащитен. Недавно прочитал книгу «Семь навыков высокоэффективных людей». И там было такое упражнение — представьте свои похороны, что скажет про тебя человек из семьи, твой друг, коллега и человек из общины, которой ты принадлежишь. Это позволяет увидеть, к чему ты должен прийти. И я застопорился. Мне сложно визуализировать себя в старости каким-то конкретным человеком. В кино я бы очень хотел сыграть спортсмена, баскетболиста или боксера. Они меня вдохновляют. Если и есть боги на земле, то для меня это спортсмены и музыканты. Они прикасаются к тому, к чему не могут прикоснуться обычные люди, но очень этого хотят. А в театре у меня никогда не было желания сыграть конкретную роль. Но вот возникло желание попробовать монолог Гамлета «Быть или не быть» на английском языке. Мне не принципиален персонаж, я заинтересовываюсь в процессе. Я получаю роль и хочу ее раскрыть с неожиданной стороны. Играя Пьера, я разговариваю со зрителем, не осознавая, что эта роль — мечта многих актеров. И предлагаю свою точку зрения на общий суд.

Беседовала Елена Омеличкина