К началу XX века общественное движение за отмену смертной казни в России было влиятельным — к нему принадлежали многие писатели и философы, политики и юристы. Законодательную борьбу за запрет смертной казни возглавил Владимир Дмитриевич Набоков — сын министра юстиции при Александре II Дмитрия Николаевича Набокова, отец знаменитого в будущем писателя Владимира Владимировича Набокова. Он разработал и добился принятия Государственной Думой соответствующего закона, но император отказался его подписывать.
В.Д. Набоков был одним из основателей и заместителем председателя ЦК Конституционно-демократической партии, в первой Государственной Думе возглавлял комиссию по неприкосновенности личности. За выступления на процессах в защиту обвиняемых царским судом в 1904 году он был лишен придворного звания камергера, за участие в защите по известному делу Бейлиса привлечен к суду, а за подписание Выборгского воззвания, призывавшего население к гражданскому неповиновению после роспуска Николаем II Государственной Думы, отбывал трехмесячное заключение. В 1917 году занимал пост управляющего делами Временного правительства, в 1918 — министра юстиции Крымского краевого правительства. Погиб во время покушения эмигрантов-монархистов на Павла Милюкова 28 марта 1922 года в Берлине.
Смертная казнь по существу во всех без исключения случаях недопустима, не достигает никаких целей, глубоко безнравственна как лишение жизни, глубоко позорна для тех, которые приводят ее в исполнение.
Не отрицая огромного значения уголовно-политической точки зрения при разрешении вопроса о смертной казни, вполне соглашаясь с тем, что и в науке, и в законодательных собраниях она должна быть настойчивого выдвигаема, я, однако, полагаю, что в настоящее время вопрос должен быть переставлен на этическую почву. Нужно сознать, что помимо соображений философского и уголовно-политического характера, говорящих с полной убедительностью против смертной казни, ее этическая недопустимость иметь бесспорное и решающее значение.
Еще в конце XVIII века вполне возможны были споры о целесообразности пытки, как вернейшего средства отыскания истины в уголовном процессе. Известный криминалист Мюйар де Вуглан в 1767 году доказывал, что на одного невинного, подвергнутого в течение ста лет пыткам, приходятся тысячи таких, которые без применения этого средства остались бы безнаказанны, совершив тяжкие преступления; что пытка должна быть сохранена потому, что еще не придумано в замену ее достаточно действительного и подходящего средства; наконец, он ссылался на древность и общераспространенность пытки.
Возможно ли себе представить, чтобы теперь кто-нибудь согласился принять спор на этой почве и доказывать, что пытка — плохое, нецелесообразное процессуальное средство? Если еще Александр I провозгласил, что самое выражение пытки, «стыд и укоризну человечеству наносящее», должно быть навсегда изгнано из памяти народной, то для людей XIX и XX веков показалось бы совершенно нелепым спорить с Мюйар де Вугланом о процессуальных достоинствах пытки. Раз в общественное сознание вошло и прочно в нем укоренилось представление об этической недопустимости пытки, выраженной в прекрасных словах императора Александра I, всякий спор о целесообразности, о праве на применение пытки — утрачивает свой смысл.
Другой пример — крепостное право, институт рабства вообще. Раз люди поняли, что обращение одного человека в собственность другого этически недопустимо, спор о достоинствах или недостатках крепостного права может иметь лишь академическое, историческое значение.
В течение XIX века этика культурного человечества отвергала квалифицированные виды смертной казни, а увечащие телесные наказания, — и мы теперь посмотрели бы на того, кто вздумал бы требовать возвращения к колесованию, к залитию горла оловом и т.п. — как на сумасшедшего, как на нравственного урода.
К вопросу о смертной казни следует подойти с этой этической точки зрения, которая должна господствовать над всякими соображениями о целесообразности, отодвигая их на задний план. Ответ следует искать не только и не столько в соображениях разума, а прежде всего в велениях и запретах совести. Стоя на этой точке зрения, мы скажем, что спор о том, устрашает ли или не устрашает смертная казнь, должен иметь также мало значения, как аналогичный спор о пытке или об увечащих телесных наказаниях. С этой точки зрения, если бы даже удалось добиться полного устранения судебных ошибок, если бы юстиция стала непогрешимой, это бы не прибавило ни йоты в пользу смертной казни, ибо не заглушило бы протеста нравственного чувства.
Сознание же этической недопустимости смертной казни достигается не столько логическими рассуждениями, сколько апеллированием к этому нравственному чувству, к совести культурного человечества.
Первый из ораторов, говоривших во французской палате по вопросу о смертной казни, сделал одно любопытное указание. Он сослался на анкету, сделанную одним из его коллег среди французской магистратуры. Анкета эта показала, что все те, которые отрицательно относятся к смертной казни, бывали свидетелями ее приведения в исполнение, и наоборот, ни один из ее защитников никогда не присутствовал при ней. Это наглядный пример того, как нравственное чувство может быть разбужено непосредственным восприятием.
Целый ряд признаков свидетельствует об истинном отношении этого нравственного чувства, не заглушенного вековою тяжестью традиционных предрассудков, обывательским равнодушием, человеконенавистническими внушениями. В былое время смертная казнь отправлялась публично, в праздничные дни, на глазах массы народа, с пышной торжественностью. Теперь вся обстановка свидетельствует о том, что творится ужасное и отвратительное дело. Присутствие при исполнении казни для лиц обязанных — тяжелое, зачастую невыносимое испытание. Известны случаи душевной болезни, развившейся у таких невольных свидетелей, под влиянием впечатлений на месте казни.
Инстинктивный протест нравственного чувства сказывается и в отношении к палачам. У нас в России палач никогда не был официальным лицом, и в нашей государственной росписи мы тщетно стали бы искать те кредиты, которые были вычеркнуты из французского бюджета.
Инстинктивный протест нравственного чувства сказывается и в отношении к палачам. У нас в России палач никогда не был официальным лицом, и в нашей государственной росписи мы тщетно стали бы искать те кредиты, которые были вычеркнуты из французского бюджета. Для выполнения смертных приговоров власть должна прибегать к услугам отвергнутых людей, потерявших последний остаток нравственного чувства. Да и эти люди, часто лишь доведя себя вином до почти полной невменяемости, оказываются способными выполнить до конца свое дело...
В нашей русской литературе — не юридической, а художественной — эта именно сторона смертной казни выражена с потрясающей силой и яркостью. Немного страниц Тургенева («Казнь Тропмана»), Толстого (рассказ Крыльцова в «Воскресении»), Достоевского (рассказ князя Мышкина в «Идиоте») убедительнее и неотразимее тысячи ученых сочинений и столбцов статистических цифр. Они не доказывают, они показывают, и в этом их сила. С ними нельзя спорить: можно только зажать уши и зажмурить глаза...
Вот в каком направлении желательна и плодотворна дальнейшая борьба. Пусть не возражают, что она таким образом переносится в область чувства, рассчитывает бить по нервам, тогда как и чувства и нервы притуплены. Апеллируя к этике, стремясь будить дремлющий голос совести, мы служим высшим задачам человечества. Более чем когда-либо, в России нужны великие усилия в этом направлении.
Аболиционисты XIX века для более успешной борьбы против смертной казни вывели вопрос из области абстрактных философствований и, поставив смертную казнь на уровне прочих наказаний, доказали ее уголовно-политическую несостоятельность. Настало время для нового фазиса: смертная казнь должна быть вновь выведена из общей системы карательных мер во имя требований этики. Во имя этих требований должен быть предъявлен отвод против уголовно-политического спора. Смертная казнь не может более признаваться мерой правосудия: она лишь остаток старого варварства, пятно на человечестве, «стыд и укоризну» ему наносящее.
Задача современных аболиционистов — заразить все общество духом омерзения и ужаса перед этим варварством, добиться того, что оно в общественном сознании будет заклеймено. Как рабство, как пытка, как увечащие наказания смертная казнь будет изгнана из законодательства не теоретическими только рассуждениями, а немолчным, все растущим и всех охватывающим протестом возмущенного нравственного чувства.
.60b.jpg)
