Юлия Сьоли: Французы часто вспоминают свой век Просвещения

В конце сентября в Российском государственном гуманитарном университете на базе кафедры романской филологии состоялась международная научная конференция «Анри Мешонник и современные гуманитарные науки: язык, литература, общество». Мы встретились с Юлией Сьоли, кандидатом филологических наук, PhD, преподавателем Университета Гренобль-Альпы (Франция), чтобы разобраться, на каком уровне находятся научные и культурные связи между Россией и Францией, как на них влияют стереотипы и в чем состоят особенности академической жизни в Европе.

— Госпожа Сьоли, расскажите о цели Вашего визита — конференции в РГГУ, посвященной научному наследию Анри Мешонника. Почему этот французский лингвист, литературовед, поэт, переводчик вызывает международный интерес?

— Если исходить из его профессиональной деятельности, то он признан крупной фигурой в мире перевода. По крайней мере, во франкоязычном мире, наряду с такими теоретиками, как Антуан Берман или Жан-Рене Ладмираль. И если говорить о теории перевода как таковой, его имя занимает не последнее место. Об этом свидетельствуют переводы трудов Мешонникана иностранные языки — английский, русский и другие. Второй немаловажный момент — Мешонник разработал собственную теорию ритма. Другое дело, что она неоднозначна, ее можно оспаривать, но он подтвердил свой статус самостоятельного ученого. На мой взгляд, это даже ценнее его достижений в других областях, потому что важно не столько мировое признание, сколько сами его работы. И может быть, мы сами до конца еще не понимаем значимость того, что он сделал, и горизонты, которые он открыл.

— Вы преподаете в Университете Гренобль-Альпы и ведете исследования в Лаборатории современной славистики. По Вашему мнению, развиваются ли научные связи между нашими странами, и вообще, есть ли со стороны французов интерес к российской науке и совместным исследованиям?

— Интерес к науке есть, и такие связи существуют. Обобщать и говорить за все университеты Франции я не могу, но я знаю наверняка, что студенческий обмен работает. Конечно, бесплатных мест не так много, как хотелось бы (я говорю о возможности русских студентов поехать во Францию). Нужно отметить, что и французские студенты приезжают в Россию, в разные университеты Москвы, Петербурга и других городов. Регулярно проводятся франко-российские коллоквиумы, конференции, на которых встречаются исследователи. В этом и заключается функция университетского работника — организовывать такого рода научные мероприятия. Что касается интереса, то он должен быть, потому что если вы француз-славист, то Россия представляет собой объект ваших исследований. Другой вопрос, что меня лично иногда смущает то, под каким углом французские слависты изучают Россию — порой клишировано, не вдаваясь в нюансы. Это можно понять — осуждается отсутствие демократии, авторитаризм, нарушения прав человека и прочее, но иной раз это требует уточнений и объективной проверки.

— Культура помогает строить мосты между странами, сближает людей. Театр им. Вахтангова начал сезон с гастролей в Париже со своими легендарными спектаклями «Евгений Онегин» и «Дядя Ваня». В конце октября Театр Романа Виктюка повезет в Лион «Мандельштама». Конечно, европейский читатель, зритель знаком с нашей литературой, искусством, как и мы воспитаны на европейской классике. А что в русском культурном коде для него остается неразгаданным?

— До сих пор можно встретить клише о загадочности русской души — l'âme slave, хотя далеко не все верят в существование этого концепта. 2010 год был перекрестным годом культур — культуры Франции в России и России — во Франции. Примерно в это время были выпущены различные книги, посвященные путешествию французских писателей по России на Транссибирском экспрессе. Например, Даниэль Сальнав написала книгу «Сибирь: Москва — Владивосток, май-июнь 2010». Еще один член Французской академии Доминик Фернандес опубликовал «Транссибирский экспресс». Примерно в то же время достаточно молодой писатель и путешественник Сильвен Тессон написал эссе «В лесах Сибири», в котором он с воодушевлением рассказывает о своей жизни на берегу Байкала, где он провел в уединении полгода. В последнее время вышло довольно много книг в том же русле. И что я сейчас вспоминаю из написанного ими о России — наш патриотизм их в некоторой степени смущает. Он кажется им слишком пафосным и надуманным. Они считают, что таким образом государство манипулирует народом. Это касается и помпезного празднования Дня Победы. Эта часть почитания прошлого для них остается непонятной, как и присущая многим россиянам религиозность. Дальше речь шла о канонизации семьи Николая II и о фанатичном почитании семьи последнего императора жителями Екатеринбурга. Им это тоже казалось странным, потому что Сальнав и ее коллеги — вольнодумцы. Они часто вспоминают свой век Просвещения, период, когда Франция стремилась избавиться от предрассудков. Нужно сказать, что у одних французских авторов наши национальные особенности были проанализированы достаточно глубоко, у других — поверхностно.

— Это всегда зависит от личности самого автора. А какие направления в западной гуманитарной науке сейчас активно развиваются?

— Явно не литература, скорее — социология и история. То, что во Франции именуется civilisation (обществознание — прим. ред.). И это, так или иначе, становится очевидным на практике, при работе со студентами: существует деление на профильную учебу по специализации с углубленным изучением языка, литературы и есть то, что называется langues étrangères appliquées (прикладные языки — прим. ред.), которые изучаются в применении к информатике, менеджменту и т.д. Казалось бы, престижным направлением должно быть первое, но сейчас прикладные программы более востребованы.

— Можно ли тогда сделать вывод, что именно за междисциплинарными исследованиями будущее?

— С одной стороны — да, но с другой — в это нас заставляют поверить. Если собрать больше людей из разных областей знаний и работать в духе того, что именуется transversalité (поиск точек пересечения — прим. ред.), то это будет здорово. Но посмотрим на ситуацию глазами Мешонника. Если остаться в сфере литературы и просто выбрать определенную систему координат, можно сделать такие же удивительные открытия. На этот вопрос существуют две разные точки зрения. Есть определенный ажиотаж и мода на партнерство с другими странами, на сотрудничество с коллегами из разных областей. Это бесспорно имеет смысл и приносит свои плоды. Но в этом видна и доля искусственности. Во Франции сейчас очень модным является слово excellence (наивысшее качество — прим. ред.). Можно быть безупречным, все время стремиться к идеалу, только если ты успеваешь работать и с Америкой, и с Англией и т.д, постоянно расширяя круг партнеров. Но это не значит, что вы в чем-то кому-то уступаете, если работаете только во Франции и только в области литературы.

— В советское время ученый должен был быть универсальным, если он занимался русской литературой XIX века, то он, так или иначе, охватывал творчество всех ключевых авторов. Тогда как в Европе или Америке человек мог быть общепризнанным специалистом в сонетах Шекспира, но не заниматься его драматургией. Такая узкая специализация во Франции сохраняется, или активное международное и внутреннее сотрудничество стимулирует расширять границы?

— Во Франции и России разные системы образования. Когда я почти двадцать лет назад приехала во Францию учиться, в России были общие поточные курсы — литература XVIII века, литература XIX века. И мы «от» и «до» всем потоком слушали лекции. Во французском же университете таких курсов было крайне мало. Все аспекты были рассчитаны на определенную теорию, тему, в которую профессор углубляется.

— Значит, во французской системе образования возрастает роль конкретной личности. Если профессор уходит, то с ним уходит и его авторский курс. У нас же можно легко заменить одного человека другим, потому что система более стандартизирована. А с какими проблемами Вы как ученый сталкиваетесь? Чем отличается научная жизнь во Франции от академической жизни в России?

— Это мое субъективное мнение. Во французской университетской среде меньше коллективизма. По крайней мере, по моему опыту работы. На кафедре в Москве существовала некая сплоченность, ценились дружеские связи. В Гренобле ты, прежде всего, профессионал своего дела. В России есть преемственность в курсах, которые читаются. Мы более или менее знали, кто над чем работает. Во Франции все зависит от конкретной ситуации в университете. Можно вести один и тот же предмет, но читать совершенно разные курсы, потому что люди друг с другом вовремя не состыковались. А это произошло из-за того, например, что они не были друг другу представлены. Или потому, что за одну часть курса отвечает профессор, а за другую — аспирант. Это ни в коем случае не распространяется на все университеты. Другая сложность — система приема на работу. Во Франции она очень жесткая и регламентирована государственным конкурсом. В России, по крайней мере, в моем случае, все ограничилось личным собеседованием с заведующим кафедрой. В случае с Францией, вы защищаете диссертацию, аналог PhD, а следующим этапом — вы должны получить квалификацию. Это значит, что ваша диссертация проходит проверку экспертами, входящими в состав Национального совета университетов. К научному диплому вы прикладываете подробное резюме, списки публикаций и т.д., и дальше комиссия рассматривает вашу кандидатуру на право преподавать в университете. Даже французы иногда не получают эту квалификацию. И на этом для них все заканчивается! Потому что без квалификации нельзя подавать заявки на участие в государственных конкурсах на получение должности доцента в университете. В феврале или марте Министерство образования вывешивает списки свободных мест на следующий год. Мест мало, конкурс по французской литературе может достигать двухсот человек на место. Все кандидаты отсылают свои досье в разные университеты, и дальше новое жюри из шести-восьми профессоров выбирает интересующие их досье и проводит личные собеседования с кандидатами.

— Поэтому так называемые постдоки (postdoc) переезжают из страны в страну в поисках временных позиций в университете или лаборатории.

— Да. Поиск постоянного места занимает долгое время.

— Но тут есть и огромная ложка меда — подобный сложный конкурс дает гарантию того, что ты входишь в академическую элиту и, что самое главное, становишься ее постоянной частью. У нас же ты как вошел, так и вылетел. Нельзя быть уверенным в том, что случится завтра.

— Вы правы, во Франции, если вы получаете конкретную должность, например, maître de conférences (доцент — прим. ред.), у вас есть гарантированное рабочее место, зарплата, и уволить вас просто так нельзя.

— В российской прессе все громче звучат голоса ученых, которых буквально заставляют становиться менеджерами от науки, руководители университетов сокращают штат преподавателей, нагружают бумажной работой, отчетами и планами. Существуют ли инструменты, как этому противостоять?

— Во Франции примерно то же самое. Количество бумажной работы возрастает, количество глобальных планов лабораторий множится и множится. В этих условиях надо оставаться здравомыслящим человеком, увлеченным своим делом. Бороться за дело, а не за формальную его сторону.

— Другая проблема — пресловутый индекс Хирша, который в последние годы стал играть огромную роль. Научные журналы делятся на престижные (из базы Scopus и Web of science) и не престижные. Наблюдается ли подобная тенденция во Франции?

— Да, об этом тоже говорят, сколько и кто тебя цитирует. И все сводится к тому, что надо знать английский язык и публиковаться в англоязычных научных журналах. Это общемировая тенденция.

— Не секрет, что многие наши соотечественники работают в лучших научных центрах мира, ставят спектакли, занимаются бизнесом за рубежом. Рассматривают ли они возможность вернуться в Россию, о чем в свое время мечтали белые эмигранты, и если да, то при каких условиях?

— Из тех людей, которых встречала я, никто не собирается. Но это вопрос личного выбора. Они специально уезжали туда учиться, потому что знали, что здесь их не устроит зарплата, уровень жизни, профессиональное будущее. И людям, получившим другое образование, прошедшим разные конкурсы, очень сложно было бы приспособиться к российской действительности, отказаться от тех понятных троп, которыми они шли до сих пор. Кто-то не согласен с политической ситуацией. У каждого свои причины. Но семьи у многих по-прежнему остаются здесь, в России.

— Какое впечатление на Вас производит Москва? Какие изменения Вы замечаете в нашем городе?

— На мой взгляд, город изменился в лучшую сторону. Москва стала очень чистой, с широкими тротуарами, убрали киоски. Городское пространство выглядит гораздо приятнее.