Одно публичное событие, мягкое и доброе, в духе «лучших сторон» горбачевской перестройки, произошло гладко и почти незаметно. Но для меня именно оно обозначило важный рубеж в трансформации СССР. Литва восстановила свой трехцветный флаг.
На площади возле Московского университета, где висели флаги всех союзных республик, рядом с 14 красными советскими флагами оказался абсолютно несоветский, пришедший из другой эпохи и иной цивилизации, символ. Тихо заменили флаг в Литве, тихо переменили на положенном месте в Москве. Никто не возражал, не было истерик и скандалов. По непонятным казуистическим причинам не стали делать свой старый флаг государственным Латвия и Эстония.
На фоне бесконечных страстей и тревог о том, чем может обернуться завтрашний день, мирная смена литовского флага успокаивала. Это было именно то, что необходимо в тот момент, соответственно ощущению меры и смысла происходящего. Но я не мог предполагать, насколько резко все обернется в ближайшее время.
После наполненного осмысленными событиями мирового значения 1989 года наступил суматошный и полный неопределенности 1990-й. Первый год советской и мировой общественной жизни без Андрея Сахарова: он внезапно умер 14 декабря 89-го.
Буквально за несколько осенних месяцев 89-го кардинально изменилась ситуация в Европе. Прошла «бархатная революция» в Чехословакии, и Вацлав Гавел уже успел посетить Кремль в качестве президента этой страны (всего за несколько месяцев до этого коммунистические власти посадили его на 9 месяцев в тюрьму, и клуб московской интеллигенции «Московская трибуна» призывал к его освобождению). Стремительно пошел процесс объединения Германии. Ушел болгарский лидер Тодор Живков. Жестоко свергли Чаушеску. Горбачев все это принял, и на встрече с Джорджем Бушем-старшим на Мальте было объявлено полное окончание Холодной войны. Предстояли совместные политические действия СССР и США по многим вопросам, первым из которых был вопрос агрессии саддамовского Ирака против Кувейта.
Положение Горбачева внутри СССР тактически и стратегически казалось весьма прочным. Он был генеральным секретарем ЦК КПСС и одновременно с мая 1989 года занимал пост председателя Верховного Совета СССР, являясь, согласно введенным по его же инициативе изменениям, высшим должностным лицом Советского Союза. Его власть была огромной, но она не предусматривала новых обстоятельств — возникающих противоречий законодательства Советского Союза и самых разных его республик. Эти противоречия надо было сглаживать путем переговоров и компромиссов, к чему Горбачев готов не был, не понимая серьезности новых политических обстоятельств.
В начале 1990 года Горбачев поднял свой статус и расширил полномочия: стал называться «президентом СССР» и получил право накладывать вето на решения Верховных Советов союзных республик. Это внешне упростило его работу, в том числе в международных отношениях, но на деле привело к результатам, противоположным тем, которых он хотел достичь. Из-за этих формальностей на него обиделись, стали приписывать высокомерие, нежелание взаимодействовать с депутатами. Его стали публично критиковать не только резко, но и насмешливо, причем не только либералы, но и ортодоксальные коммунисты и советские империалисты, которые как раз преуспевали в насмешливости.
Для постепенного процесса перехода части советских республик к независимости возникла если не реальная угроза, то большое психологическое препятствие. Вряд ли кому-то хотелось иметь дело с президентскими вето. В этих условиях возникло тревожное, двусмысленное ожидание, что те, кто раньше действовал спокойно и постепенно, сейчас не найдут альтернативы решительным и не до конца просчитанным шагам. Так и случилось. Литва провозгласила независимость, причем не символически, как цель, с рассрочкой на 3-5 лет, а совершенно серьезно, «без следа улыбки в глазах».
Я приехал в Вильнюс на следующий день после голосования в Верховном Совете Литвы вместе с Сергеем Ковалевым и двумя коллегами по московской общественной деятельности. Поездка была во многом спонтанной, билет брали в самый последний момент. Самолет Москва — Вильнюс посадили в Минске, где мы пересели на московский же поезд. Что происходило в тот момент в «политическом сословии Литвы», мы понимали мало, и я не помню, была ли вообще четкая цель этой поездки.
У меня был свой обязывающий мотив, к Литве имевший своеобразное отношение. К выборам народных депутатов РСФСР, и прежде всего в помощь Ковалеву, мы с коллегами подготовили к изданию газету «Путь», которую даже (мне хотелось создать важный прецедент) провели через официальную советскую цензуру — Главлит. А печатать надо было в Литве, так как российские типографии, как казалось, либо вообще не возьмутся за эту работу, либо будут выполнять ее гораздо медленнее литовских. Я и повез макет в Литву, мало думая о столкновении с большой политикой. Но жизнь пошла перпендикулярно планам.
Печать газеты в Литве из-за событий резко затормозилась, и к выборам Ковалева газета не успела, но он и без нее победил в первом же туре. Главлит вскоре упразднили, так что мои усилия по созданию прецедента независимого официально оформленного издания оказались бессмысленными. Газету, тем не менее, напечатали, даже «вдогонку» распространяли и читали, но уже совсем не с тем настроением, на которое я рассчитывал. События шли стремительно, мышление менялось очень быстро, актуальность большого серьезного труда утрачивалась за минуты.
В Верховном Совете Литвы все оказалось пристойно. Полное единодушие в главном вопросе, противоречия по частным вопросам между людьми разных взглядов, рабочая педантичная обстановка, обсуждение и голосование всевозможных деталей постановлений. Правда, несколько смущало до крайности серьезное отношение участников к происходящему, безо всякой тени минимально необходимой самоиронии и необходимых вопросов к себе самим.
Умеренная газета «Республика» вышла с огромным заголовком: «Литва уже свободна». Поначалу я воспринял все это в качестве шутки, с ожиданием ниже увидеть иронический скепсис, но не увидел, — может быть тогда подвело плохое знание литовского.
Впрочем, меня самого захватил иррациональный дух человеческой свободы и сбывшихся ожиданий. Я выступил с трибуны Верховного Совета, сказав слова поздравления и одобрения, и неожиданно для себя, не чувствовал почти ничего, кроме оптимизма. Это собрание казалось куда более убедительным, чем я мог ожидать от данной ситуации.
Вскоре я встретился с каунасской художницей Региной Урбшайте (старой знакомой по прошлогодней выставке), и она пресекла мое восторженное настроение, очень убедительно призвав не быть в благодушии. Картина благообразия депутатов, как оказалось, была во многом мнимая: они не имели реальной программы действий, среди них было много молодых карьеристов, которые «подключились» к идее независимости без году неделю назад, задвинув некоторых интеллигентов, посвятивших идее свободы всю жизнь и немало за это пострадавших.
Вокруг все было спокойно и одновременно тревожно. Над ночной дорогой Каунас — Шяуляй без конца делали круги военные транспортные самолеты. Вывеску «Союзпечать» на киосках, где продавали газеты, повсюду заменили на «Литовская печать», и такой педантизм в мелочи создавал оттенок мелковатости и бутафории во впечатлении от проходившего.
Горбачев отреагировал обиженно и резко. Эта резкость возмущала и вызывала ощущение опасности, а также справедливое впечатление, что он ничего не понимает в происходящем. Горбачев отправил Витаутасу Ландсбергису письмо примерно следующего содержания: «Председателю Верховного Совета Литовской ССР. Направляю Вам решение Съезда народных депутатов СССР о Постановлении Верховного Совета Литовской ССР». (Знать бы тогда, как Ельцин, а потом Путин будут «отвечать» своим оппонентам-сепаратистам). Потом, видя, что литовцы не просто не отступают, но еще и на рожон лезут, он принял решение об энергетической блокаде.
Горбачев и Ландсбергис не встречались: оба заявляли о согласии на встречу, но Горбачев хотел, чтобы в протоколах встречи Ландсбергис именовался «Председателем Верховного Совета Литовской ССР», а Ландсбергис настаивал на «Литовской Республике». Горбачев требовал к себе «на ковер» именно Ландсбергиса, и официально разговаривать, например, с Председателем Совета Министров Казимерой Прунскене отказывался. Оба лидера в этой перебранке вызывали раздражение, но Горбачев тогда раздражал сильнее. (Сейчас, после всего пройденного в России, хочется иногда сказать: «Эх, лапочка Вы, Михаил Сергеевич». Но тогда так вовсе не казалось).
Ригидный «идейный» отказ литовских руководителей действовать в статусе «Верховного Совета Литовской ССР» в тех ситуациях, когда это было необходимо, означал упущенные возможности по установлению доверия, бессмысленные конфликты и непонимание там, где их вполне можно было избежать. Литва и ее политический класс показали, что в трудных и совершенно новых условиях они могут функционировать как цивилизованное независимое государство. Но можно было сделать больше, если понимать восстановление независимости как философский процесс, объяснять его смысл обычным советским гражданам, от расквартированных в Литве военных до жителей удаленных регионов России.
Тем временем, в Российской Федерации и, в частности, в Москве разгорелась острая политическая борьба в связи с выборами Верховного Совета РСФСР. Ощущался шанс провести в парламент немало независимых от партократии людей. Но политически российские оппозиционеры представляли собой весьма разрозненную «толпу», которая была способна к общим действиям, но в которой трудно было искать единства взглядов. Одна из громких, небывалых акций должна была состояться 1-го мая: во время традиционной советской демонстрации на Красной площади оппозиция решила пройти отдельной большой колонной, и ей это разрешили.
Перед небольшим активом общества «Мемориал» встал политико-экзистенциальный вопрос: как в этом участвовать? Не ходить означало отказаться от выражения своей позиции и нарваться на непонимание, а сливаться с пестрой толпой совершенно незнакомых людей, которые несли странные и подчас агрессивные лозунги, также не хотелось. И здесь помог совершенно особый случай.
В апреле 1990 года, накануне годовщины подавления мирного протеста на площади Тяньаньмэнь, в Москву с официальным визитом прибыл премьер Государственного Совета Китая Ли Пэн. Независимая общественность Москвы придавала кровавым событиям в Пекине большое значение. Проводились мероприятия солидарности с китайскими «демократами» и семинары для анализа события и его последствий. Ли Пэн считался сторонником «твердой руки» и одним из главных ответственных за силовое решение и пролившуюся кровь. Группа «мемориальцев» решила провести акцию протеста: когда Ли Пэн будет возлагать венок к могиле Неизвестного солдата у Кремлевской стены, довольно большая группа людей никого заранее не уведомляя окажется по близости с плакатами. Естественно, участников несанкционированной акции «заберут», а потом в суде при помощи дружески настроенных адвокатов нужно будет публично доказывать законность и справедливость своей позиции.
Так оно и вышло. Тех, кто вышел с плакатами, задержали, и они несколько часов провели в отделении милиции. Я был наблюдателем, а только что избранный народным депутатом Ковалев инкогнито залез в милицейский автобус проследить за всем «изнутри». Журналисты готовили репортажи. В милиции Ян Рачинский, Олег Орлов, Дмитрий Леонов и другие участники акции получили несколько часов скучного «свободного» времени, которое они потратили на творческое обсуждение вопроса, как же вести себя 1-го мая. И придумали: пойти на «общедемократическое» шествие, но отдельной от всевозможных популистов колонной, и с совсем неожиданной для всех символикой — литовскими флагами — чтобы показать недовольство блокадой и проводимой Кремлем примитивной политикой. При этом отношение к политике официального Вильнюса у этих людей вовсе не было одобрительным.
Выйдя из милиции, участники пикета обратились ко мне с неожиданной просьбой: связаться с Ландсбергисом, чтобы попросить у него литовские флаги для демонстрации. Я позвонил Ландсбергису домой (мы были знакомы, но личными друзьями вовсе не были, однако традиции жизни в СССР позволяли такую коммуникацию), и он переадресовал меня к ответственному секретарю «Саюдиса» Андрюсу Кубилюсу, с которым мы договорились о встрече в Вильнюсе. Депутат Верховного Совета Пятрас Вайтекунас дублировал все контакты, чтобы ничего не сорвалось.
Кубилюс и Вайтекунас все устроили, флаги (несколько больших государственного формата и много маленьких «лоскутных») были перевезены в Москву и использованы, как и предполагалось.
Вся «альтернативная» демонстрация представила собой большое и крайне неожиданное зрелище. Наш «фрагмент» с Литвой стал одной из самых неожиданных и запоминающихся его частей. Мы шли с флагами и громко кричали «Свободу Литве!». Горбачев и все, кто стоял с ним на трибуне мавзолея (а это были уже очень разные люди), от неожиданности просто ушли. Потом этот уход детально обсуждался в газетах.
Кто-то из Вильнюса сообщил, что флаги нужно обязательно вернуть. Флаги собрали и отвезли обратно. Правда, не все. Один я все-таки «на какое-то время» оставил себе, и отвез его в Вильнюс Пятрасу Вайтекунасу лишь в 2008 году к 20-летию «Саюдиса». Еще один флаг остался у Александра Черкасова и служил чем-то вроде шарфа, пока не пропал во время одной из его наблюдательных экспедиций на Кавказ.
.60b.jpg)
