Псалмы Габриадзе

В Москве закончились гастроли Театра марионеток Резо Габриадзе, прославленного грузинского художника и режиссера, автора сценария таких известных советских фильмов, как «Мимино» и «Кин-дза-дза!».

Кукольный театр Габриадзе являет ту степень условности, которая, будучи сгущена, перестает ею быть. Созданный им Кукольный театр марионеток опровергает избитую метафору про кукол и кукловодов, про закулисные дергания за ниточки и несвободу тех, кто на сцене. В театре у Габриадзе на сцене все. Есть большие актеры — люди и маленькие — куклы. Впрочем, кто тут большой, а кто маленький — еще большой вопрос. Не вызывает вопросов только то, что и те, и другие — живые. Тут умеют придать куклам такое выражение, так склонить голову лошадям, как в спектакле «Сталинград», что идея Свифта о гуингмах не кажется художественным приемом. Правда, у Габриадзе нет у лошадей Наташи и Алеши этого гуингмовского чувства превосходства, но есть трогательность, беззащитность, гармоничность, необыкновенная красота — в этой обтерханности, в худобе и прочих проявлениях умаления — потому что за плечами лагерь, и голод, и война, и разлука. А старушка Домна из спектакля «Осень моей весны» будет столько же знать о жизни, сколько рембрандтовские старики. Но это знание Габриадзе совершенно бесстрашно усилит сентиментальностью. Сам, жалея всех, он и зрителей не то что бы заставит (какое же насилие может быть у апологета свободы!), а покажет им, что жалость, сочувствие, физическое ощущение сжимающегося сердца от последнего разговора умирающей от голода матери и дочери в блокадном Ленинграде, от оплакивания матерью-муравьихой своей убитой дочери («Сталинград»), от добровольного желания паровоза, потерявшего свою возлюбленную, уйти на переплавку («Рамона»), — это и есть жизнь и единственно достойное человека чувство.

Мир спектаклей Габриадзе включает в себя все: стершиеся надписи и вывески, приказы по Закавказской железной дороге, подписанные Кагановичем, песни из репродукторов в курортном Цхалтубо, неумолимых прокуроров, которые судят птичку Борю, который постоянно лихо и артистично нарушал закон, чтобы помочь бедной вдове Домне, художников Монмартра, немецкого генерала — реинкарнацию вечного духа войны и разрушения, ангелов, впускающих в рай этого самого Борю, возвращающих на Землю лошадь Алешу, чтобы он успел еще раз увидеть свою Наташу и оплакать ее. Между этими мирами нет границ и непреодолимых преград, хотя, конечно, Габриадзе знает строгие слова Авраама, сказанные богатому, про «великую пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят». Но как бы хотелось думать, что эти слова относятся именно «гадательному» знанию, которое сейчас и у нас, а есть другое, настоящее, о котором детским кукольным языком и рассказывает Габриадзе.

В спектакле «Сталинград», может, наиболее сложном из всех его спектаклей, сконцентрировано самое главное и дорогое для режиссера. Его любимый прием — составить спектакль из эпизодов, которые постепенно сложатся в целое, здесь доведен до того, что эпизод уменьшается до размеров нескольких реплик. И эти разрозненные кусочки — как главное проявление войны, когда она разрушает целое, но в каждом таком осколке главного это главное есть — любовь остается любовью, она не дробиться и не уменьшается. И кульминация спектакля — разговор лошади с немецким генералом, который превращается в вечный разговор жертвы и духа войны. И генерал, узнав в Алеше, свою вечную жертву — и в Риме, и империи Селевкидов, с какой-то болью спрашивает его: «Как тебе удается всегда быть жертвой?» — и так спрашивает, будто быть жертвой — это главное достоинство, недоступное этому генералу, который — всегда — держал мир за глотку. Алеша с невыразимым наклоном головы отвечает, что это очень просто, что надо следовать двум правилам — смирение и недеяние. И вот этого генерал уже не может вынести, он вскакивает и дает приказ начать сражение. Опять.

В этих историях, рассказанных Габриадзе, мир предстоит не хуже и не лучше, чем и мы видим, но его взгляд — другой. Он обладает счастливым даром не задавать вопросов: как же так, мол, несправедливо, вот, хорошие люди, птицы, лошади умирают и что же будет — а просто говорить про то, что да, несправедливо, что хорошие люди, птицы, лошади умирают, но дело не в этом, если можно так выразиться. От его спектаклей, от его взгляда на жизнь веет таким покоем, который возможен только, если точно знаешь, что вера не бывает посрамленной. Поэтому большие актеры управляют маленькими с таким сочувствием, с таким параллельным наклоном головы, с такими одухотворенными лицами, с такой болью за них, что невозможно не увидеть в этом представление о мироздании. Поэтому каждый спектакль заканчивается — несмотря ни на что — торжеством любви и открытыми райскими вратами.