Павел Капитонов, артист театра «Ленком», в этом году отметил юбилей, получил звание «Почетный деятель искусств города Москвы» и сейчас репетирует в новом спектакле Марка Захарова. О дорогих людях, памятных местах, детских воспоминаниях, о родном театре и коллегах, успехам которых он радуется, как своим собственным, мы побеседовали с нашим героем.
— Павел Евгеньевич, если позволите, начнем с сегодняшнего дня. С марта идут репетиции нового спектакля Марка Анатольевича Захарова «Капкан» по прозе Владимира Сорокина. Расскажите о будущей премьере и Вашей роли.
— Так получилось, что в этом спектакле у каждого актера по две роли. Я играю мужа главной героини, а также капитана корабля. Во втором случае мой персонаж сюжетообразующий в том смысле, что его функция – объяснить, что будет происходить во втором акте. В спектакле поднимаются политические, исторические темы…
— Это антиутопия?
— Да, действие развивается в нескольких временах. Это фантасмагория, которая все равно основана на человеческих отношениях. Уже появился макет декораций, и стало понятно, как все примерно будет выглядеть. Прошла первая репетиция с оркестром, и спектакль начал вырисовываться. Премьера намечена на декабрь. Артисты, как я понимаю, готовы хоть сегодня выйти на сцену. Но технологически – костюмы, декорации − спектакль будет готов к концу года.
— Вы участвуете в нескольких спектаклях-долгожителях. Например, в «Вишневом саде». Я видела запись первой редакции 2009 года, и вот совсем недавно была в зале. В спектакле, на мой взгляд, произошли серьезные изменения. Ваш Епиходов в той версии в большей степени шут, который всех веселит, а сейчас его реплика про Фирса: «многолетнему Фирсу давно пора к праотцам, и я ему в этом завидую» звучит особенно горько. Как Вы чувствуете себя в этом материале спустя 10 лет после премьеры?
— Существует стереотипное мнение, что когда много лет играешь в спектакле, вроде бы уже и не хочется, устаешь от одного и того же. Но поскольку это твоя профессия, ты делаешь попытки найти для себя новые вещи, чтобы не скукситься. И еще, конечно, мы все взрослеем, конечно, спектакль изменился. Я тоже недавно пересматривал первую версию, и там все активнее, быстрее. Сейчас появились другие акценты, новые смыслы. По поводу Фирса – я и тогда понимал эту фразу и пытался произносить ее с болью и горечью, но наконец-то, значит, мы с этой фразой совпали (смеется).
— Вообще, это странная фигура. С одной стороны, Епиходов – антипод Лопахина, потому что Лопахин, возможно, в своей жизни не прочитал ни одной книги, а Ваш персонаж претендует на то, что он образованный человек. С другой стороны, он совершенно не приспособлен к жизни. Как Вы считаете, он как Вафля из «Дяди Вани» станет при Лопахине другом семьи, освоится, или его сметет революция?
— Думаю, сметет. Когда мы выпускали спектакль, меня одна наша актриса спросила: «Как ты будешь играть все его двадцать два несчастья?» А зачем это показывать? Есть люди, которые к чему бы ни прикоснулись, все роняют, что-то сразу же разваливается, у кого-то появляется синяк. Это может быть обычный человек, но у него происходит какая-то раскоординация организма. Возможно, из-за нее Епиходову не удастся встроиться в новую жизнь. Хотя вроде бы он остался при Лопахине, но он не приспособлен к жизни в том смысле, чтобы расчетливо идти к своей цели, добиваться, подлизываться. Таких людей много, не только у Чехова, но и по жизни. Процентов восемьдесят – это обычные люди, которые хотят родить детей, иметь, что поесть, крышу над головой. И не нужны им никакие революции и войны. Сейчас некоторые говорят – если ты не сделал карьеру, то ничего не добился, ты бесполезный. Но ведь есть огромное количество людей, которые не хотят строить карьеру в общепринятом плане. Так вот, Епиходов обычный человек, но с такой особенностью, что где бы он ни прошел, все упало (смеется).
— Еще один шут — Фальстаф. Мы обсуждали этого персонажа и спектакль «Фальстаф и Принц Уэльский» с Вашим партнером Сергеем Юрьевичем Степанченко и пришли к выводу, что маска простака порой спасает человека от агрессивного внешнего мира. Но всегда ли шутовство во благо?
— Вы знаете, еще в советские времена, когда я был школьником, приблизительно на эту тему в «Комсомольской правде» вышла статья. Называлась она как-то так: «Шуты и шутэны». Спасает или не спасает шутовство? Тут еще такая проблема, что, начиная «циничить», надевая какую-то маску, ты можешь слиться с этой маской и превратиться в реального циника. Об этом шла речь в статье, и мой жизненный опыт подсказывает, что так оно и есть. В какой-то степени, конечно, мы все ходим в масках. И мы вынуждены это делать от беззащитности. На бытовом уровне маска спасает. Но опять же, если ты уже сросся с ней, то она может привести к разрушению. В зависимости от того, какую маску ты выбрал. Вообще, тема шутов – любимая тема Марка Анатольевича. Тот же «Шут Балакирев». Она ведь еще дает возможность шуту говорить «под дурочку» правду. Правда все равно опасна. Потому что где-то над тобой посмеются, а где-то, если перейдешь черту, она станет для тебя смертельно опасной, с тобой просто физически расправятся. Я думаю, что большинство людей не очень любят правду. Все равно хочется обманываться, хочется слышать о себе приятности.
— Вы играете Глендовера, соратника принца. Когда друзья будущего Генриха V упустили подходящий момент сказать ему: «А король-то голый» и точка невозврата была уже пройдена?
— Я об этом не думал. Мне кажется, что они развивались и перешли эту грань вместе. По крайней мере, мой персонаж, у которого были пьянки, гулянки, и им всем было весело, тут же спокойно нашел себя в изменившихся обстоятельствах. Может быть, они изначально стремились друг к другу благодаря тому, что они одинаково мыслят. До определенного момента, связанного с соседними странами, я не интересовался политикой. Вот, пожалуйста, появился новый президент и все его друзья, которые только что были милыми артистами, шутниками, говорили правду, всех подкалывали, вдруг становятся практическими тем же самым, с чем они боролись. На эту тему я много читаю русские и украинские издания.
— И принимают новые правила игры?
— Да. Но они не пропустили какой-то момент разоблачения, а просто попали в другие условия. Если говорить о политике, то мы слышали — у России много друзей, к власти там-то пришел друг России. А человек, добравшись до власти, вдруг резко меняет курс. Вырваться и быть белой вороной довольно сложно. Поэтому многие вынуждены перестраиваться, иначе система тебя смолотит. По поводу моего персонажа, можно дать такое объяснение: он совершает все от трусости, чтобы не попасть в жернова, как Фальстаф, которого выкинули. Да и товарищ, принц, становится настолько жестоким, что Глендовер всерьез опасается за свою жизнь. Убежать можно, но зачем сбегать?
— Выстрелят в спину.
— Во-первых. А еще, зачем отказываться от близости к власти, финансового благополучия и так далее. На самом деле, это все простые человеческие страсти. Я иногда думаю о войне. О ней как-то все сейчас очень легко говорят, чем дальше от большой войны. Я, будучи советским гражданином, через поколение от непосредственных участников, о ней знаю не понаслышке. Легко рассуждать – кто предатель, кто герой. Я пытался поставить себя на разные места и решил, что я не хочу войны как человек в принципе и еще по той причине, что не знаю, как поведет себя мой организм. Может быть, психика просто не выдержит, и ты что-то сделаешь, или вдруг придется выбирать – либо семья, либо ты, либо еще что-то. Это очень страшный выбор. Так что у этих персонажей, друзей принца Уэльского, есть несколько мотивов – и страх, что выстрелят в спину, и желание быть ближе к трону. И также, шутя и веселясь, они − бум-бум-бум – сами всех перестреляют...
— Вы затронули тему взаимоотношений между странами. Как Вы считаете, хотя бы в культурном плане есть шанс, что возобновятся связи?
— К сожалению, культуре не удалось остановить процесс разобщения. Одно из моих любимых высказываний — «Танго танцуют вдвоем». Можно пытаться идти навстречу, но вторая сторона тоже должна сделать шаг к тебе. В культурном плане, и каком угодно. Мне вообще странно, что произошло, если учесть, что я родился в Крыму. У меня там живут родственники, двоюродные братья, сестры. Я за всеми событиями наблюдал и переговаривался с ними. Самые великолепные и миролюбивые идеи не могут осуществиться, если обе стороны к этому не готовы. Хотелось бы надеяться на лучшее. Тем более, что связи есть, и родственные, и культурные. И опять же, возвращаясь к восьмидесяти процентам обычных людей и к выбору. Люди живут, не желая никаких катастроф, а вдруг складывается такая ситуация, и наступает момент выбора. А если ты не задумываешься об этом, легко попадаешь под влияние того, что тебе втюхивают, пропагандируют. Мы же многого не знаем из того, что происходит. Мы можем лишь предполагать, отталкиваясь либо от собственных наблюдений, либо от знаний, опять же, которые нам дают. Мы состоим из того, что читаем. И художественной литературы, и прессы. Зависит, оппозиционное это издание или проправительственное. Видимо, то, что произошло, превышает человеческие силы. В этом смысле все легко ведомые. Потому что в мирной жизни у людей это не было глубоко укоренившейся мыслью.
— Вы переживаете эту ситуацию лично?
— Да, именно так. Я приезжаю в Крым. Мои родители до 1999 года жили в Симферополе, а потом переехали в Питер. Они переживали все очень остро, особенно в тот критический момент, потому что мои двоюродные сестры, тетя по папиной линии живут в Полтавской области. Мой папа к семье относится очень трепетно. И тут возникли серьезные разногласия. Не дай Бог никому такого. Человеческие отношения и страсти, на мой взгляд, как бы мы ни говорили – изменился мир, развитие технологий! − никуда не деваются. Они одни и те же.
— Возвращаясь к «Ленкому», хочу спросить про Вашего персонажа Лагранжа из спектакля «Сны господина де Мольера» Павла Сафонова. Что это за человек?
— Пьеса довольно сложная для постановки. Конечно, там персонажи по большому счету не очень прописаны. Опять-таки мы можем только фантазировать по их поводу.
— Мадлена называет его рыцарем, он артист и параллельно ведет театральную летопись. Он, с одной стороны, друг Мольера, а с другой — отговаривает Арманду от связи с Мольером…
— Спектаклю уже почти два года. И в какой-то момент, это как раз к вопросу, как изменился наш «Вишневый сад»», грубо говоря, в ночи у меня происходили озарения – о, я это упустил! Не доказанный же факт, что Арманда дочь Мольера, и можно придумать, что Лагранж влюблен в Мадлену, и вполне возможно, что Арманда – его дочь. Представим. И с одной стороны мастер, который сделал из тебя артиста, и тут же любимая женщина Мадлена. Интрига, из которой ты выкинут, и смотришь на нее со стороны… Но все же это дорогие и близкие тебе люди, которых тебе хочется обнять, сохранить, спасти. При прочтении пьесы эта роль кажется достаточно функциональной. Тем более, там вообще написано, что это молодой человек. И у меня был вопрос к режиссеру по этому поводу. Но он ответил, что это неважно. Хотя там есть эпизод, когда Лагранж говорит: «Я Вас заколю, Арманда!» И это кажется смешным для человека уже пожившего, посмотревшего. Но подобный крик души можно объяснить тем, что он не собирался ничего подобного совершать. Просто когда тебе не хватает аргументов, ты идешь на то, чтобы, как это сейчас называется, «хайпануть» и тем самым остановить человека. Тоже удивительная вещь, опять возвращаясь к «Вишневому саду», Марк Анатольевич всегда знает, чего он хочет. И во время репетиций была очень считываемая история, что люди друг друга не слышат. А когда вышли на сцену, когда пришел зритель, эта тема стала менее очевидной, появились какие-то другие акценты.
— Они просто не верят, что все это произойдет с ними. Как никто не верил в развал СССР. И, наверное, поэтому Раневская и остальные не слушают Лопахина.
— И жизнь так устроена, что у каждого своя правда. Когда слушаешь доводы конфликтующих сторон, понимаешь, что и один в чем-то прав, и другой. А конфликт при этом не преодолим. Ты должен либо выбрать кого-то, либо сказать им — ребята, разбирайтесь сами. А разобраться они не могут, потому что у каждого есть свой аргумент, что надо именно так, а не по-другому.
— Я увидела в сети книгу воспоминаний Вашего отца Евгения Павловича Капитонова, замечательного артиста Александринского театра. Чувствуется по тому, как и что он пишет, что он человек твердых принципов, который совмещает романтическое отношение к жизни с любовью к своим корням, крепкой связью с родной землей. Он пишет о Вас, о Вашей сестре, что вы каждое лето ездили к бабушке в Нелидово, в Тверскую область, что в школьные годы Вы пели во Дворце пионеров... В общем, описывает Ваш путь. А какие картинки возникают у Вас перед глазами, когда Вы вспоминаете о детстве?
— У моего папы очень счастливый характер. Он позитивно настроенный человек. Мама более реалистично смотрит на вещи. И во мне все это сильно перемешано, потому что я явственно вижу, когда из меня «полез» папа, а когда – мама. Часть позитивного мироощущения мне досталась от папы. Например, когда разговариваешь с кем-то об армии и слышишь, какой там был ужас и кошмар. Да, были более чем неприятные вещи, когда я служил в армии, но, когда я оттуда ушел, все плохое как-то забылось. И остались в памяти ребята-сослуживцы, с которыми мы дружили. А уж детские воспоминания! Я абсолютно убежден, что детство было прекрасным. Мы чувствовали себя абсолютно свободными, родители работали, а нам было не страшно. У нас был 12-подъездный дом, разделенный так, что получалось – каждые три подъезда образовывали свой двор. И вот многочисленные дети, живущие в наших подъездах, четвертом, пятом и шестом, друг без друга не могли обходиться и все время играли на улице. Мы создали свой кукольный театр. Такая детская самоорганизация. Помимо нас с сестрой в доме жили еще дети артистов, то есть дети творческие. Понятное дело, мы лазили по деревьям, за домом пекли картошку. И я помню то чувство свободы и восторга. Вместе мы вскапывали деревья. И это не тимуровская история, просто у нас была такая потребность. Конечно, мы ругались. Но в памяти всплывает только один момент, когда я поссорился со своим «дружбаном» с первого этажа. Мы и в магазины ходили за продуктами, родители нам давали деньги. И я, правда, не помню очередей в начале своей жизни. Не помню. Сейчас мне рассказывают совсем другое. Может быть, во мне срабатывает от папы доставшийся оптимизм. Потому что от трагедии человеческий мозг спасается всеми доступными ему способами.
— Ваш папа прошел очень сложный трудовой путь. И в шахту спускался…
— И электриком был, и учителем.
— И мама работала учительницей. Какие черты характера родителей Вы хотели бы в себе обнаружить?
— У папы фантастическая память. Ему 83 года. Он помнит все. Он очень интересный рассказчик. Понятно, что некоторые истории из жизни я слышал много раз, но я понимаю, что какие-то детали у меня в памяти не осели. И я с удовольствием переслушиваю их вновь и вновь. А мама такой человек, который умеет собой управлять и руководить. Она сама себе придумала определенный режим дня. Она встает, обязательно пьет чай, потом у нее прогулка вне зависимости от того, какая погода. А я гуляю мало, просто не понимаю, как можно просто ходить. Мама говорит: «Павлик, надо, выходи и иди!» В течение дня у нее обязательный пункт – чтение книг, разгадывание кроссвордов. Она очень организованный человек. Мне это, к сожалению, не передалось. Но я все равно оказался сыном своих родителей (смеется).
— Вы закончили Школу-студию МХАТ в 92 году. Прямо скажем, не очень удачное время.
— Совсем не удачное.
— Мы знаем, что многие артисты работали таксистами, кто-то вообще очень рано ушел из жизни. Получилось, что Ваши родители тогда остались в Симферополе, уже в другой стране, а Вы – в Москве. Как Вы переживали то время? Для Вас все это стало трагедией, или Вы как молодой человек смотрели только вперед?
— Тогда я вообще не интересовался политикой. Молодость — прекрасное время в том смысле, что ты мало о чем задумываешься. Слава Богу, меня не коснулось то, с чем столкнулись люди, у кого родители остались в Прибалтике. Визы и прочие сложности. С Украиной не было таких проблем. То, что есть было нечего, так, Господи, «и под каждым ей кустом был готов и стол и дом». Тогда на это никто не обращал внимание. Это сейчас я понимаю, бедные родители, потому что они регулярно присылали посылки с баночками, с овощами и фруктами. Для меня это не было трагедией, потому что никто тогда не знал, чем это закончится, и как это ударит по башкам. Тем более, что все обещали, что изменится только название и идеология. И все. Но при этом было много забавного. У нас в институте проводились последние комсомольские собрания, которые кто-то из педагогов называл «митинговый демократизм». Мы все кричали – долой! А педагоги, люди мудрые, пожившие, смотрели на все это грустными глазами, понимая, что всей картины мы не видим. В нас проснулась такая молодежная смелость. Я где-то прочитал, что любая профессия, в том числе актерская, по сути, заточена на молодых. Тогда мы знали, что все впереди, все будет хорошо. Сейчас пришло несколько иное осознание. Но это, опять же, связано с делами семейными, физической потерей людей.
— Павел Евгеньевич, расскажите о Вашем увлечении киносъемкой, монтажом.
— Когда-то в Симферопольском театре, в котором работал папа, купили видеокамеру. Это был конец 70-х или начало 80-х. Проводом она подключалась к тогда еще бобинному видеомагнитофону. Все это стояло в радио цехе. Я зашел туда тоже с сыном актера. И дядя Дима, руководитель цеха, говорит: «хотите, покажу?» Он нас снимал, и на меня это произвело такое неизгладимое впечатление, что мне безумно захотелось собственную камеру. С тех самых пор я зажегся этой идей. Первая камера у меня появилась году в 98. Мне нравилось вести хронику своей жизни, жизни друзей, родителей. Мой первый компьютер был куплен, чтобы все упорядочить. И начался какой-никакой монтаж, нужно было отрезать, вырезать лишнее. Конкретной киношной идеи, которую я хотел бы претворить в жизнь, не было. Были просто невоплощенные мысли. Все мои многочисленные записи – это жизнь театра, жизнь моей семьи. Правда, сейчас я немного отошел от этого. Продолжаю что-то снимать, но прежнего рвения у меня нет. Полгода назад я оцифровал старые кассеты, чтобы все не осыпалось окончательно и бесповоротно. К сожалению, я вижу, что уже многих людей нет в живых. Даже из моего поколения. И вдруг у меня возник ступор, а для чего я все это храню? Это только моя личная память и люди из той жизни. Мы же не пересматриваем свои фотографии каждый день.
— Чтобы не расстраиваться.
— Да и такой необходимости нет. Тем более, что иногда это вызывает легкую светлую грусть (смеется). Назовем это так. В театре я все еще много снимаю – капустники, что-то связанное со спектаклями. Я считаю своих коллег очень талантливыми людьми. Однажды я выложил на YouTube номер из нашего капустника, и вдруг кто-то из участников обиделся. Я подумал, правда, а зачем я это сделал? Да просто потому, что я им горжусь. Мне хотелось поделиться, какие у меня замечательные друзья и коллеги.
— Это прекрасное качество, которое, к сожалению, стало очень редким.
— Времена изменились, и люди тоже меняются. У нас многие артисты получают второе образование. При театре существует такая группа «Заячий стон», состоящая из четырех моих молодых коллег. Ребята собрались и начали придумывать на какие-то песни мини-клипы, сейчас они ездят с программами по городам и весям. Там много театральных шуток-прибауток. Это здорово, я восхищен ребятами, что они не сидят ровно, а карабкаются и шевелят лапами.
— Еще Вы активный интернет-пользователь.
— Да, у меня компьютер включен дома постоянно, врублен Facebook. Я пару раз из соцсетей уходил, на неделю, в другой раз подольше. И я понял, что это счастье, на самом деле. Даже не потому, что освобождается время, а просто не загаживаетя мозг (смеется). Я удивлен, что в интернете, при этом понимая, что это далеко не все люди, а какая-то активная часть, многие ведут себя очень агрессивно. Причем на ровном месте – «я сварил борщ», «нет, ты неправильно его сварил», и заканчивается переписка – «Трамп – такой-то и сякой-то», «давай встретимся и набьем друг другу морду». Поразительно все это, но еще очень поучительно.
— Парадокс в том, что люди не встречаются. Они сидят в соцсетях, и этим все и ограничивается.
— Да, безопасно для себя.
— В одном интервью Вы говорили о том, что среди Вашего поколения много разрушителей. Что Вы имели в виду?
— Это не совсем точно. Я достаточно наблюдательный человек. Сейчас я много говорю, а когда-то я молча наблюдал за миром и все впитывал. Мое поколение, как мне кажется, почему-то выглядит грустным. Поколение наших родителей, послевоенное, пережившее страшные времена голода, было гораздо более позитивным. Потому что, наверное, о чем мы с Вами уже говорили – им хотелось жить, и память выталкивала все плохое для самосохранения. Поколение шестидесятников, которое сейчас, к сожалению, уходит, создало великую драматургию. Да, иногда в ней поднимались производственные темы. Но везде были важны человеческие отношения, во всех их проявлениях – любовь, предательство, измена. Кино, театр во многом созданы тем поколением. А мои ровесники, речь идет опять же не обо всех, стремятся к какой-то депрессии и грусти. В режиссуре, например. На простом языке это называется чернуха. Меня это несколько удивляет, потому что, казалось бы, все свободны. Мой двоюродный брат рассказывал, что пошел в Риге на выставку современного искусства. И говорит – подхожу, здание обтянуто полиэтиленом, внутри лежат мухи, экскременты. И тогда он для себя решил, что, наверное, на благополучном, чистеньком Западе им всего этого не хватает. А мы и так каждый день наступаем то в одни, то в другие нечистоты, и зачем нам это нужно еще и в музее? Поэтому относительное благополучие моего поколения привело к тому, что людям не хватает какой-то червоточинки. Возможно, отсюда стремление к выворачиванию себя наизнанку.
— А что в современном театре Вам не хватает уже как зрителю?
— Об этом трудно говорить. Потому что, возможно, не столько театр, сколько мое отношение к нему изменилось со временем. Поскольку я человек, рожденный в театре, и для меня этот сказочный мир является средой обитания. С детства артисты, выходящие на сцену, для меня были – «дяди» и «тети», а я для них «Пашенька, держи конфетку». Это и есть театр-дом, театр-семья. Конечно, это идеальный вариант, чтобы репертуарный театр был театром-домом. Люди мыслят в одном направлении и создают нечто общее. Но, к сожалению, это не до конца возможно. Профессия предполагает, как и везде в жизни, что кто-то выбивается, кто-то остается, есть взаимные обиды, упреки. Как в любой семье, но на профессиональном уровне это происходит гораздо жестче. Что мне не хватает? Я как-то смотрел интервью Олега Ивановича Янковского. И девочка-журналистка ему говорит: «Олег Иванович, раньше зрители приходили в театр и все воспринимали эмоционально, плакали, а сейчас уже нет». Янковский задумался на несколько секунд, а у него глаза всегда были улыбающиеся, и ответил: «Ну а чего Вы не плачете?»
— Разве в зрительном зале не плачут? Я только недавно не смогла удержаться, когда Фирс произносил свой монолог: «Забыли!»
— Это уже редкость. Я, как говорится, давно живу, 27 лет играю в «Юноне и Авось», то есть большую часть жизни спектакля. При мне сменилось шесть или семь Кончит, четыре Резанова. И у меня есть четкое ощущение, что на границе двухтысячных годов люди стали меньше плакать. Если раньше зал был залит слезами в сцене обручения, допустим, то потом довольно резко произошло осушение этих слез. Но обязательно несколько пар в зале прильнут друг к другу. Несколько человек утрет слезы, но это уже не повальное явление.
— А с чем Вы это связываете? В 90-е, поскольку все жили трудно, получается, было больше эмпатии, чем сейчас?
— Вообще, то время – удивительная вещь. Нашему театру повезло. И мне, соответственно, тоже, что я попал именно в «Ленком». Еще несколько месяцев я параллельно был в труппе Театра Советской армии. У нас в «Ленкоме» не было периода, когда зрители не приходили. Залы были полны в самые тяжелые времена. Но публика очевидно менялась. Вместо тех людей, которые когда-то за три рубля покупали билет, из-за резкого увеличения его стоимости появились люди в бордовых пиджаках. И они были любопытны тем, что, возможно, им театр на фиг не был нужен, но они пытались соблюдать какие-то статусные вещи. Сейчас ситуация выровнялась, по крайней мере, у нас, в Москве. Но, мне кажется, если раньше ходили на спектакли, то сейчас все равно больше приходят на конкретные имена. Говорят, что в Израиле, если заявлен один артист, а играет другой, то уже после спектакля недовольные зрители поднимают скандал и сдают билеты. У нас однажды была не такая драматичная, но похожая история на гастролях с «Королевскими играми» в Израиле. Мы выпустили не того артиста, которого они ожидали увидеть (смеется). Может быть, отношение к театру изменилось в сторону шоу-бизнеса, статуса, а не как к внутренней необходимости. Я не знаю. С раннего детства я люблю традиционное искусство. Все равно я воспитан на нем. При этом я абсолютно уверен, что все цветочки должны иметь место на поляне. Когда я служил еще в Театре Советской армии, Слава Полунин привез на фестиваль «Караван мира» много уличных театров. И основная часть действия происходила в парке Центрального дома Советской армии. Мы каждый вечер прибегали туда, все это было бесплатно. Понять, что это такое, казалось невозможным. Люди прыгают, издают какие-то крики. Но все это вызывало какое-то ассоциативное ощущение. Это не тот театр, к которому я привык. Но мне это было очень интересно, потому что их спектакли рождали у меня эмоции. А сейчас я, если иду в театр, попадаю на безэмоциональное искусство. Мне все же кажется, что театр должен быть эмоциональным. Не в том смысле, чтобы на сцене кривляться, а вызывать эмоции у зрителей. Поэтому и изменения, которые происходят в последнее время, больше для ума, чем для сердца. Мне это не очень нравится. Но все имеет право на существование.
— Какие фильмы у Вас есть потребность пересматривать?
— У меня не получается это делать системно. Я крайне редко смотрю телевизор, но если включаю кино, могу за что-то зацепиться глазом и в самых смешных моментах плакать (смеется). От удовольствия! Потом сам смеюсь над собой, что рыдаю как белуга. Кто-то в Facebook выложил пост: «С каждым годом советские актеры играют все лучше» (смеется). И видеть их доставляет большое удовольствие, настоящих, профессиональных людей с нехолодным носом. Но, в конечном счете, этот так называемый продукт советское кино создавало и для мозга, и для души. И все складывалось в хороший симбиоз.
— Вы, думаю, часто приезжаете в Петербург с театром и к родителям. Активно ли Вы участвуете в фестивальной жизни?
— С самой фестивальной жизнью я не очень связан, поскольку папа с мамой довольно пожилые люди, и мои приезды связаны с ними. Театр «Балтийский дом», где осенью пройдет ежегодный фестиваль, и куда мы привезем спектакль «Фальстаф и Принц Уэльский», как раз находится недалеко от дома родителей. Будет легко, отобедав, пойти в театр, а потом вернуться на ужин. Я помню те времена, когда еще разворачивалась борьба между Питером и Москвой. Какой город круче. Борьба не военизированная, а на уровне жителей. Я смеялся, потому что каждую субботу и воскресенье вся Москва уезжала в Питер, а весь Питер приезжал в Москву. Такой обмен. И мы по студенческим делам часто мотались. Все легко тогда знакомились, и мне очень нравилось приходить в художественные квартиры, где всегда открыты двери. Это было ужасно интересно, несмотря на разваленные питерские дворики. Удивительный, намоленный дух. Когда-то к нам приезжали американские студенты, мы ездили в Америку, а они – к нам. Они отправились в Петербург, и я с ними. Была какая-то гостиница в районе Черной речки. А они тогда в 11 вечера уже закрывались. Американцев-то пустили, а мне пришлось карабкаться по веревке на второй или третий этаж. Это был кайф, и это чувство незаметно связалось с городом.
— А в Москве, какие у Вас любимые места?
— Все, что связано с центром и со старым городом. Я помню, как в Симферополе, будучи уже взрослым человеком, я зашел в старый город. Конечно, полный развал, но сохранился тот самый дух. Поэтому люди и ездят в Париж, чтобы посмотреть историю. Хотя не так давно я сходил в парк «Зарядье». Я понимаю, что там что-то еще не доросло. Но общая идея мне нравится. Тем более идешь туда по старым улицам, и обратно – по старым (смеется).
— В этом году у Вас знаменательная дата, почетное звание. Чему бы Вы хотели еще научиться в профессии и в жизни?
— На данный момент − не знаю. Я мог бы наговорить каких-то пафосных вещей, что я и дальше хочу совершенствоваться в профессии. Я пока еще не пережил эту дату и не осознал, что она произошла со мной. Честно говоря, побаиваюсь, что вдруг до меня дойдет, и я упаду в какую-нибудь депрессию (смеется).
— Существует ли в «Ленкоме» проблема «отцов и детей»? И с кем Вам проще общаться, со старшим поколением или с теми, кто младше Вас?
— Чем хорош театр «Ленком», на мой взгляд, был и остается, а ведь ходят разные легенды про театральную жизнь, что артистки на сцене колют друг друга иголками, рвут костюмы и прочее, так вот я с этим, слава Богу, никогда не сталкивался. Но страх после института все равно был. Конечно, существовала градация – Янковский, Чурикова, Караченцов, артисты помладше и еще младше. Она происходила сама собой. Но здесь, благодаря Марку Анатольевичу, созданной им системе, было легко общаться на равных со всеми. Не могу сказать, с кем мне легче. Я уже оказался в том поколении, что для людей старших я стал своим, потому что служу в театре уже очень давно, молодняк называет меня «Павлом Евгеньевичем». Меня это не пугает. Но и с ними у меня нет ощущения дистанции. Могу говорить только за себя. Сохранились воспоминания, как я сам пришел в театр. Знаете, я не слишком легко схожусь с людьми. Я довольно закрытый человек. Был, по крайней мере. И памятуя о тех моих переживаниях, я понимаю, что молодые ребята приходят, и, как ни крути, есть момент потерянности. Поэтому у меня просыпаются к ним отцовские чувства (смеется).
.60b.jpg)
