Памяти жертв Вильнюса

Балтийское отражение
3117 Копировать ссылку

Двадцать пять лет прошло, а боль не утихает. Погибли четырнадцать мирных людей, которые вышли защищать историческую и политическую правду так, как они ее понимали. Все сейчас должно быть посвящено их памяти. Все должно быть посвящено вниманию их родственникам, — потому что рана тех, кто отпустил близкого человека на несколько часов, ну на полночи, постоять за правду и получил звонок из морга с приглашением на опознание, — эта рана не затянется никогда.

Когда-то я помнил наизусть все имена. Имена, лица в позднее советское время хранились в памяти. Они ещё не могли быть заслонены численной статистикой. Насильственная смерть, тем более смерть невинных и за политику не стала ещё страшной событийной «нормой» большей части постсоветского пространства.

Я приехал в Вильнюс через день после трагедии, потому что мне позвонил мой друг Пятрас Вайтекунас и сказал, что ситуация очень серьезная и требует любых проявлений солидарности.

Смерть и похороны... Но не могу отделаться от бытового и исторического контекста. Я влез в поезд «пять» Москва-Вильнюс за две минуты до отправления. Ехал новенький немецкий вагон, и, поскольку Германия уже объединилась, на нем стояла маркировка — не ГДР, а «сделано в Федеративной Республике Германии». Мир был совершенно другим, чем еще только недавно можно было себе представить, Европа была совершенно другая.

Когда я оказался у Верховного Совета, заговорил с молоденьким парнем из охраны и закончив короткий разговор, сказал ему: «Ну, ещё увидимся». А он мне очень серьёзно и со страхом ответил: «Увидимся? А вдруг меня убьют?» По атмосфере и ощущению опасности убить могли кого угодно и всех.

Тогда еще не сформировалась та спонтанная защитная привычка, которую потом приходилось наблюдать, кажется, в самых разных ситуациях перед лицом опасности большого насилия и крови: когда люди вдруг начинали улыбаться, подшучивать, «излучать» порывы оптимизма, принимать случайные разговоры между собой за что-то такое, что «услышит и поймет» противник. Тогда еще все вокруг выглядело стройно и осмысленно и не было однообразно и бесформенно больно. И был внутренний импульс все отдать на защиту смысла, а не рефлекс защиты собственного воображения и самолюбования. Может быть, поэтому и устояли.

Не обойтись без исторического и политического анализа, хотя и плохой момент для этого. Поскольку множество людей не хочет или не умеет думать об истории, ее деталях и её уроках, то существует особая необходимость задумываться об исторической правде и о таких уроках.

Мир изменился на момент января 1991 года. Изменился благодаря разумению руководства Советского Союза, разумению Горбачёва, что мир должен меняться. Но этого разумения не хватило на собственную страну. И Горбачёв решил, что, если проблем так много, то ему не хватает власти. А не хватало ему не власти, а разумения. И он выбрал варианты чрезвычайщины, выбрал безнадёжно, потому что сам он совсем не подходил на роль диктатора и имел во внешней политике совершенно другой вектор. На руководстве СССР, как на сильном, лежит главная ответственность за то, что случилось в Вильнюсе. Но не на нём одном. Большая ответственность сильного и нападающего не отменяет части ответственности тех политиков, которые представляют защищающуюся сторону.

Грех нетерпения и склоки остаются грехом, какие бы у него ни были логические «оправдания». Недостаток у политиков необходимой самоиронии способен погубить многие из их достижений. Может быть, в одном случае из ста, политик может взять на себя ответственность сказать: «за эту свободу люди могут погибнуть, я могу погибнуть». В остальных девяноста девяти политик на то и поставлен, чтобы до последнего пытаться искать компромисс и беречь людей.

В 1991 году обречённость советской модели была очевидна. И за борьбой с этим обреченным монстром мы проглядели угрозу национал-шовинизма, который за демагогией о реформах оказался крайне бесчеловечным и который отказался от главного достижения позднего советского времени — обратной связи между гражданами и властью. Любой национал-шовинизм, а тем более национал-шовинизм очень большой страны — невежественен и очень провинциален, не способен даже искать подходы к глобальным проблемам, не то что находить их решения.

Тогда мы не допустили чрезвычайщину, и чуть-чуть позже не дали реализовать шовинистический проект ГКЧП, потому что, при разных провозглашаемых целях, при нашем инфантилизме, авантюризме, безответственности, при крайней нехватке людей, строящих хоть какую-то политическую философию, мы всё-таки были вместе. Потом обстоятельства, события и наш эгоизм разбросали нас — кого куда. Так давайте попробуем — те из нас, кто живы и кто помнит — всё-таки быть вместе!