Время Шаламова

В РАМТе состоялась премьера спектакля «Жизнь одна», поставленного Владимиром Богатыревым по прозе Вячеслава Кондратьева и Варлама Шаламова.

Спектакль идет на малой сцене, где мало зрителей и почти нет пространства: от зрителей до стены — всего несколько метров. И в этом тесном пространстве не просто зажаты актеры (они-то чувствуют себя как раз свободно) — зажата сама человеческая жизнь, если есть какое-то движение — то только по горизонтали: актеры перемещаются так из сюжета в сюжет, одним движением, жестом, деталью одежды, осанкой перевоплощаясь точно и безошибочно.

Связь рассказов Вячеслава Кондратьева, писателя военного поколения, известного по большей части повестью «Сашка», теперь мало читаемого, к сожалению, и «Колымских рассказов» Варлама Шаламова — не очевидна, но те смысловые искры, которые высекаются из этого сближения, не только неожиданны, но буквально поразительны. И придают сегодняшнему дню еще одну трагическую краску. Спектакль, который вроде бы о войне, о лагерях, — чуть ли не исторический, вдруг превращается в высказывание о современности — но не публицистическое, а художественное, а потому обобщающее.

Актеры Юрий Трубин, Изнаур Орцуев, Алексей Мишаков, Анастасия Прокофьева, Александра Аронс и Татьяна Веселкина появляются перед зрителями, снимают покрывала с какой-то кучи вещей и начинают расставлять стулья, ящики, берут ружья, катушку с проводом для связи. Так из этих мелких условных деталей рождается тот мир, тот свет, в котором жили герои Кондратьева и Шаламова. Этих героев объединяет время — немного до войны, война — и место — фронт и лагерь. И человек оказывается между войной и лагерем — между насилием и насилием — и только чувства кондратьевских героев, точно передаваемые актерами, дают возможность зрителю перевести дух. Действие так спрессовано, так напряженно и безысходно, — особенно, как ни странно, — в свете будущего, т.е. нашего времени, что зрителя тоже затягивает в эти тиски.

Молодым актерам так точно удается передать наивность и чистоту кондратьевских мальчиков и девочек, ушедших добровольно на фронт, потому что надо было защищать Родину, но на войне не перестающих надеяться на любовь, переживать свои довоенные увлечения, рассчитывать, что мимолетное фронтовое знакомство обещает долгую счастливую жизнь после войны. Непосредственная близость актеров к зрителю не дает ни малейшей поблажки. Видно каждое движение брови, видно, как напряжены фигуры во время неловкого и стеснительного довоенного танца, как дрожат руки во время свидания, которое вроде ничем не завершилось, но в этой незавершенности и есть главное проявление настоящих чувств героев, может, и непонятное современному зрителю, но абсолютно точно выражающее нравы тех мальчиков и девочек. Эти кондратьевские герои — и есть те люди, те дети, о которых говорит единственная взрослая героиня спектакля, что они выросли с ощущением, что им повезло родиться в лучшей стране. И почти все они предчувствуют, что с войны им не вернуться. Девушка-связистка показывает линию жизни на руке и говорит, что она короткая. Молоденький, но уже дважды раненный лейтенантик, говорит, что хиромантия — это бред, но и у него линия жизни короткая. И в глазах у него что-то такое… Одним словом, не выжить.

Спектакль «Жизнь одна»   © Сергей Петров. РАМТ 

Этот трагизм оттеняется Победным Ходом Истории, когда время от времени на сцене проходят муза истории и военная слава с лавровыми венками на голове, одна держит около рта победный рожок, а другая — медную тарелку, одну! — в которую нельзя бить, да это и не нужно. В это время звучит марш «Советский цирк» и перед зрителями появляется девушка с гимнастической лентой — этакий победно-радостный, до невозможности фальшивый фон советской жизни. Появляется дрессировщик в форме нквдешника и цирковым цилиндром на голове, он щелкает хлыстом, управляя и парадом-але, и жизнью заключенных, в которых мгновенно превращаются молодые романтические лейтенанты. Это страшное преображение показывает, как зыбка грань, отделяющая одну судьбу от другой. Только что он объяснялся с девушкой, записывал адрес полевой почты, взгляд был распахнутый, жесты — широкими, голос открытый — и вдруг — телогрейка, руки под мышками, согбенная спина, кепка закрывает глаза, речь отрывиста.

Шаламовские максимы, его лагерный опыт, казалось, остался в той эпохе, на той Колыме. Но вдруг совершенно неожиданно понимаешь, что как раз Кондратьев с его романтическими героями, где даже те, кто не ценит чувств и живет только приземленной правдой, — хорошие люди, что у них есть совесть, представление о добре и зле, есть сочувствие, жалость. В этом мире помогут курсантику, который, увидев, как на станции заключенных, выгрузившихся из вагонов, ставят на колени и заставляют так идти, чуть не падает в обморок. Молодые люди ценят любовь и «не трогают» девочку в 16 лет, несмотря на влюбленность (Да как же я мог! Ты же девочка была!). И все эти человеческие проявления выглядят сегодня как архаические. Да, необычайно светлые, теплые, милые – но не актуальные.

А вот мир Шаламова – мир актуальный. Эта сила хамства, желание унизить слабого и умного, упоение своей властью, чудовищная жестокость охранников и блатных — незачем, просто, чтобы знали свое место те, другие, раз они — враги народа. И от этого осознания испытываешь буквально ужас. Потому что ничего не меняется, потому что Шаламов, описывая лагерь, описывал свойства человеческой души, не приобретенные или сформированные режимом, вседозволенностью, не просто поощрением этой жестокостью власти, а именно искомые самой властью как апофеозом этой жестокости и бесчеловечности. И это — совершенно неожиданное ощущение от спектакля. И самое тяжелое.

В конце актеры снимают гимнастерки и оказываются в обычных современных майках, превращаясь в самих себя, в современных молодых людей. Они поднимают стулья, как-то упорядочивают пространство. И звучат два высказывания: из Кондратьева и Шаламова — прямых, уже как бы из сегодняшнего дня. У Кондратьева звучит мысль, которая должна бы стать сегодня главной, чтобы хоть сколько-то вернуть воспаленное и больное общественное сознание к норме: «Мы шли на войну не убивать, а жертвовать». Эти слова обозначают пропасть между гуманистическим сознанием воевавшего с фашистами человека и современным бесчеловечным посылом, сопровождаемым все той же подносимой ко рту победной фальшивой трубой.

А потом звучит высказывание Шаламова. Оно завершает спектакль, и оно безысходно, как все у Шаламова. Там нет веры в искусство, в добро, в человека, потому что весь опыт писателя убедил его в этом. И этот опыт вышел за пределы «Колымских рассказов». И этот опыт управляет нашей жизнью.

Горизонталь спектакля побеждается в конце глухим голосом А. Хвостенко. Он поет «Над небом голубым…». Этот «город золотой» никак не связан с персонажами. Они и не чаяли этого города. Но он — есть, несмотря ни на что. И это — выход и для авторов спектакля, и для зрителя.