Опискин и Остромов: образ обыкновенного мошенника

Kulturkampf
6865 Копировать ссылку

Тема мошенничества и мошенников, обманом втирающихся в доверие к простакам, одна из сквозных в мировой и российской литературе. Здесь можно вспомнить и святошу Тартюфа из пьесы Мольера, и его товарища по демонстративной набожности Фому Фомича Опискина из повести Федора Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». Рядом с ними готов встать и Остромов, персонаж романа Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея».

— Видите ли, — сказал Даня, искренне пытаясь разобраться в своих собственных ощущениях, — Я чувствую, что рано или поздно это сделается. Не знаю, как. И чувствую, что это сделается даже без этих упражнений... Но они зачем-то нужны, пока не понимаю, зачем.
— Чтобы их бросить, — сказал Клингенмайер, когда человек бросает тяжелое, он поневоле становится легче и левитирует. Другого способа не изобретено.

Д. Л. Быков «Остромов, или Ученик чародея»


Когда «Село Степанчиково и его обитатели» было напечатано в 1859 году в «Отечественных записках», Федор Михайлович Достоевский считал его лучшим своим произведением. История публикации была сложной: сначала он предлагал повесть Некрасову в «Современник», потом договорился с «Русским вестником», но Катаеву не понравились условия оплаты, которые предложил Достоевский, и он внезапно отказался печатать еще не написанную повесть, несмотря на предварительную договоренность. Достоевский думал сделать комедию, но повесть писать легче и быстрее, а были нужны деньги. Сюжет был задуман, по свидетельству автора, еще в 1850-м году, то есть вынашивался долго. Кажется, писатель вкладывал много душевных сил в процесс как написания, так и публикации и с трепетом ждал реакции критики. Но реакции не было: Некрасову повесть не понравилась, и не одному ему. Сейчас, когда «Степанчиково» — одно из самых известных нероманных произведений Достоевского, трудно представить, что когда-то повесть прошла незамеченной, а остроумнейший характер Фомы Фомича Опискина не впечатлил современников, и тем не менее это так. Достоевский же оказался прав: уже через 20 лет повесть оценили, и, судя по количеству современных театральных постановок, она не теряет актуальности.

Через какое-то время заметили, что повесть очень напоминает пьесу Ж.-Б. Мольера «Тартюф», и все основные герои французского драматурга нашли свои воплощения на русской почве. Действительно, сюжет довольно прозрачно пересказывает «Тартюфа»: приживальщик, изображающий из себя святошу, втирается в доверие к герою (Оргон — полковник Егор Ильич Ростанев, это дядя рассказчика, молодого человека по имени Сергей Александрович), который так увлекается мнимыми добродетелями приживальщика, что теряет здравый смысл. Есть пожилая мать героя, она тоже без ума от приживальщика. Есть молодая девица и амурная история, на которую пытается повлиять приживальщик. Есть ненавистник приживальщика, который сохраняет здравый смысл и пытается повлиять на героя, у Мольера это Клеант, у Достоевского — Бахчеев. Есть и счастливый конец.

При этом, конечно, есть и различия. Достоевский берет известную сюжетную схему и наполняет ее более глубоким смыслом. Во-первых, сам характер Фомы Фомича. С одной стороны, все похоже: Фому Фомича все обожают, слушают его бредовые идеи, стараются угодить, а он — настоящий деспот, который заправляет всем и решает человеческие судьбы. С другой стороны, мотивация Тартюфа вполне прагматична: он бьется за свое место под солнцем, его кормят и поят, а он втирается в доверие все больше и больше, и пытается отнять у Оргона дом. Фома Фомич увлекается не этим, а той властью, которая дается ему его положением, и ради этой власти он готов отказаться и от денег, что он и делает, когда полковник предлагает ему пятнадцать тысяч, пытаясь в минуту разумности избавиться от общества обнаглевшего Фомы. Один их героев, Мизинчиков, говорит об этом поступке: «сомневаюсь, чтоб у Фомы был какой-нибудь расчет. Это человек непрактический; это тоже в своем роде какой-то поэт. Пятнадцать тысяч... гм! Видите ли: он и взял бы деньги, да не устоял перед соблазном погримасничать, порисоваться. Это, я вам скажу, такая кислятина, такая слезливая размазня, и всё это при самом неограниченном самолюбии!». Итак, желание власти Фомы непрактично и даже поэтично. Кроме этого, Фома Фомич — бывший шут и приживальщик в полном смысле этого слова, то есть излюбленный Достоевским униженный человек. Униженный человек сознает свое полное ничтожество, ненужность и невостребованность, униженный человек теряет свое человеческое достоинство, что для человека в высшей степени тяжело и даже невозможно. Поэтому при малейшей возможности отыграть несправедливость судьбы, Опискин отыгрывает. Ему не нужна власть сама по себе, ему нужно чувствовать себя необходимым. Его придирки к полковнику Ростаневу чудовищны: когда он якобы пытается повлиять на нравственность последнего, он говорит о «феноменальном сластолюбии» «мрачного себялюбивого эгоиста», заставляет полковника обратиться к нему, к Фоме «Ваше превосходительство», то есть признать его равным генералу (полковник при этом со всем соглашается). Но это не пустые придирки, это попытки исправить «испорченный» характер полковника, это все — забота о полковнике и об его доме, который без этой заботу якобы рухнет. И, конечно, предназначение Фомы не исчерпывается обустройством одного Степанчикова, он смотрит шире: «Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершению которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия, то он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и ночь в киевских пещерах о счастии отечества». Куда там Тартюфу.

Фома Фомич — бывший шут и приживальщик в полном смысле этого слова, то есть излюбленный Достоевским униженный человек. Униженный человек сознает свое полное ничтожество, ненужность и невостребованность, униженный человек теряет свое человеческое достоинство, что в высшей степени тяжело и даже невозможно. Поэтому при малейшей возможности отыграть несправедливость судьбы, Опискин отыгрывает. 

Но интересен так же и полковник Ростанев. Так как повествование ведется от имени его племянника, в повести не иссякает интонация удивления и негодования, когда речь идет о поступках Фомы и читатель, вслед за рассказчиком, готов восклицать: как же так? Да что ж это такое, а? И характер полковника удивляет не меньше характера Фомы Фомича. Впрочем, так и было задумано: «в нем есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), — характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой», — так писал Достоевский в письме брату о замыслах повести.

Полковник Ростанев, действительно, типический характер, чрезвычайно добрый и сердечный человек. Он искренне верит в то, что является неблагодарным эгоистом, при этом благодарит Фому за такое о себе попечение. Бредовые мысли о том, что Фоме предстоит величайший подвиг, откликаются в душе полковника, он полностью сдает свои позиции и отказывается от своего мнения.

Племянник полковника, рассказывая нам историю, постоянно говорит, что все безумные капризы закатывает Фома дяде в «его собственном доме». Мотив дома и собственности, принадлежности встречается постоянно. Дядина мать, генеральша, аналог госпожи Пернель, закатывает истерики о непочтительности ее сына, при этом живет за его счет, и мужа второго хоронит за его счет — все это подчеркивает рассказчик. Он же вопрошает: «И что за странную роль играет сам дядя здесь, в своем собственном доме? Отчего происходит его таинственность? отчего все эти испуги и муки?» или заключает: «Я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что».

Цель обманщика — завладеть домом. И если Тартюф хочет дом в физическом смысле, то Фома Опискин претендует на дом как на место где можно жить, на то, что вообще представляет человек и его мир. В принципе, уже Оргон говорит о Тартюфе так:

Я счастлив! Мне внушил глагол его могучий,
Что мир является большой навозной кучей.
Сколь утешительна мне эта мысль, мой брат!
Ведь если наша жизнь — лишь гноище и смрад,
То можно ль дорожить хоть чем-нибудь на свете?
Теперь пускай умрут и мать моя, и дети,
Пускай похороню и брата, и жену —
Уж я, поверьте мне, и глазом не моргну.

Действительно, если мир — большая навозная куча, терять его не жалко. Полковник уже тоже считает, что его мир — неправильный, в нем нет места добродетели, мужиков он воспитывает неправильно, к матери непочитителен. Он уже сомневается во всем. Но, что интересно, он не идет у Фомы на поводу, хотя и поставил на себе крест. Стать таким, каким его хочет видеть Фома, у него не получается. Это происходит оттого, что это вообще невозможно: невозможно Фоме угодить. Но, с другой стороны, он вообще не меняется: не озлобляется, не становится похожим на Фому. Хотя Фома и лишает его постоянно права на «свой собственный» дом, он все равно остается хозяином: как дома, так и своей души, своего характера, своего мира. И когда из его дома похищают обманом Татьяну Ивановну, желая поживиться, он вполне по-хозяйски, решительно и уверенно ее возвращает и говорит неудавшемуся жениху с характерной фамилией Обноскин: «Ваш поступок в моем доме, сударь, был скверный поступок, а это и дом-то не ваш. Вы слышали: Татьяна Ивановна не хочет оставаться здесь ни минуты. Чего же вам более? Ни слова — слышите, ни слова больше, прошу вас! Я чрезвычайно желаю избежать дальнейших объяснений, да и вам это будет выгоднее».

И хотя дом дяди периодически напоминает читателю и рассказчику сумасшедший дом, дядя остается в нем хозяином и ничего «скверного» там происходить не может. Рассказчик же достаточно часто упоминает как собственно дом, так и то, что он уже «желтый», но когда он спрашивает свою неудавшуюся невесту Настеньку, не в сумасшедшем ли доме он, она отвечает вполне серьезно, что нет, не в сумасшедшем. А вот просто так вышло.

Помимо глубины мотивации, которая стоит за характерами Тартюфа и Опискина, конечно, разительно отличается конец. Если Тартюфа жадность сгубила, и хотя он и отнял дом у своего благодетеля, но величайшей волей дом был возвращен законному владельцу, владелец же прозрел, и все устаканилось. Счастливый конец «Села Степанчикова» принципиально иной: Фоме удалось до конца подстроиться под полковника, и несмотря на то, что он явно совершил нечто совершенно возмутительное с точки зрения полковника и был последним выброшен с крыльца, он возвращается и ему удается остаться в доме навек, причем обожать его начинают даже те, кто раньше ненавидели и знали ему цену.

То есть дом не возвращается в то состояние, в котором он был до воцарения Фомы Фомича. Фома Фомич изменил дом. И даже происходит так, что без Фомы Фомича события уже не могут происходить так, как они могли бы. Уже только Фома может их направить в правильное русло, без его благословения Настя не вышла бы за полковника, и никакого счастливого конца не случилось бы: все, повторим, слишком изменилось.

И это очень важно, потому что это меняет представление об обмане и обманщике, который вдруг делается необходимой частью дома и мира.

Роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» начинается разговором двух героев в железнодорожном вагоне, который прибывает в Петербург, и эта сцена напрямую отсылает к роману Достоевского «Идиот», когда в похожем вагоне встречаются обуреваемый страстями Парфен Рогожин и положительно прекрасный князь Мышкин. Но ссылка к Достоевскому — это в каком-то смысле отсылка ко всем его произведениям, поэтому можно смело сравнить «Остромова» и с «Селом Степанчиковым». Тем более, что Быков тоже занят двумя характерами, взаимодействующими и противоборствующими на протяжении романа.

Один из этих героев — положительно прекрасный Даниил Галицкий. У Дани есть дядя, тут образ дяди и племянника двоится: у Достоевского героем становится дядя, потому что он настоящий хозяин и интересно показать его дом, его сложившийся мир, а у Быкова — племянник, потому что речь идет о 1925-м, и хозяев больше нет как класса, а дядя — измученный бытом человек, хоть и не теряющий надежды, но это скорее лишь бесплодные иллюзии, хотя и сочувственно показанные.

Другой из героев — псевдо-чародей по фамилии Остромов, собирающийся приторговывать эзотерическими науками в разрушенном Петрограде. Он не то чтобы совсем шарлатан и не знаком питерским или европейским масонам, он знаком, только с плохой стороны. Он собирается организовать кружок, учить экстериоризации, левитации и общению с медиумами, он отдает себе отчет, что это обман и о кружке сообщает в ГПУ, стучит на всех его членов, что не спасает его от заключения и ссылки. Неприятный тип.

Когда Остромов идет по Петрограду, обнищавшему и униженному, он чрезвычайно рад тому, что видит. «Этот город пребывал в правильном состоянии… Он видел на улице людей, смотрящих выжидательно, и это были люди, с которыми можно иметь дело. За одними уже приходили, за другими придут завтра, за третьими не придут никогда, но все были виноваты». Виноватые люди — это люди, потерявшие свой дом и свой мир, они не чувствуют себя правыми, потому что у них нет прав. Мир почти полностью разрушен, даже не надо напрягаться и убеждать, что он является навозной кучей — это и так видно. Потерянному человеку легко пустить пыль в глаза, его легко обмануть, пообещав ему его самого, и даже в ином, более возвышенном варианте. Виноваты те, у кого нет дома и опор, кто не хочет или не может быть собой. Одна из посетительниц кружка Остромова — поэтесса Савельева, прототипом которой была Елизавета Дмитриева, прославившаяся под псевдонимом Черубины де Габриак, — воображает себя то китайским поэтом, то монахиней Амальфией — самой собой ей быть очень скучно и не хочется. С другой стороны, та правда о мире, которая открылась живущим в послереволюционное время, слишком ужасна, чтобы ее вынести. Человек и определяет дом, и сам зависит от него. Вне дома трудно оставаться человеком и действительно непонятно, что делать. Привычка свыше нам дана, хорошо, когда все «как-то само», особенно в России, но когда это «само» ломается и по привычке не получается, то для осуществления жизни требуется какой-то рывок, осознанное усилие. Рывок можно пустить на то, чтобы увидеть вокруг себя другой мир и другой дом.

Виноватые люди — это люди, потерявшие свой дом и свой мир, они не чувствуют себя правыми, потому что у них нет прав. Мир почти полностью разрушен, даже не надо убеждать, что он является навозной кучей — это и так видно. Потерянному человеку легко пустить пыль в глаза, его легко обмануть, пообещав ему его самого. Где нет дома, мошенник действует гораздо наглее. 

Это Остромов и предлагает людям, виноватым и униженным, он предлагает другой мир, таинственный и небесный. Другой мир, другой дом, и других себя. У них не получается быть людьми, и Остромов предлагает им стать сверхчеловеками, лучше и больше обычных.

Где нет дома, мошенник действует гораздо наглее. Ему же не надо вскрывать никаких дверей, обольщать героя, его домашних и его мать. Герой сам придет к нему и принесет деньги, ум, способности. В каком-то смысле герою некуда деваться. Если дом — это центр мира, то в разрушенном мире нет центра, Обманщику надо самому встать в этот центр и заявить о себе, что он и делает. Он действует так же, как Фома изображает из себя благодетеля и учителя, являясь шарлатаном, при этом заметить его обман еще труднее. Он не врывается ни к кому в «собственный дом». Люди учатся тому, чему хотят, а хотят они — левитации, а что не получается — так это их проблемы, в таком деле не может быть гарантированного результата, это же понятно. Остромов гораздо привлекательнее его предшественников, уродство которых упоминается неоднократно. И Тартюф, и Фома Фомич претендовали на женщин, окружающих героя, но безрезультатно, а Остромов удовлетворяет свое сладострастие постоянно, он, в отличие от двух предыдущих героев, очень привлекателен для женщин, и они приходят к нему сами, как и ученики.

Остромов, как и Опискин, находит смысл не только в материальном обогащении. Он так же как и Опискин, хочет быть нужным, и это его вдохновляет, и в этом он тоже человек непрактический и поэт — его вдохновляют собственные иллюзии. Остромов действительно нужен своим ученикам: «Но драгоценней всякого сукна, плаща, белого мяса, которое теперь почти приелось, было сознание подлинной своей необходимости: так в нем еще не нуждались». С одной стороны, в нем нуждаются оттого, что совсем утратили навыки жизни: «Согласившись быть бывшими, они утратили все навыки, позволяющие держаться на плаву, и чем бешеней сопротивлялись, тем быстрее опускались. Старуха Ляцкая, пару раз притащившаяся на лекции по арканам, разучилась завязывать шнурки на ботинках». И Остромов учит их завязывать шнурки или прочим тому подобным действиям — тому, что должен уметь каждый человек и что он на самом деле умеет, просто забыл. С другой стороны, Остромов считает, что учит и каким-то особым взаимоотношениям с миром, как посюсторонним, так и потусторонним: не ясным и доверительным, а хитрым и обольстительным. Как говорит Надя Жуковская: «Он знает туда не пути, а дырки в заборе». И научиться этому могут не все, поэтому Остромова так раздражает Даня: «Галицкий был удивительно бездарен во всем, что касалось жизни с людьми: не умел, не понимал — что кому говорить, а что не надо. Остромов же не просто брал с них деньги. Он кое-чем учил, и это, может быть, было поважнее всякой алхимии. Это была алхимия духа в высшем смысле, та, которую он все собирался записать. И кто умел бы ее воспринять, отбросив маскарад с заклинаниями и стражами порога, тот многому мог научиться — как говорить, выглядеть, располагать к себе; от Остромова многое можно было воспринять, если хотеть. Но Галицкий ничего воспринять не мог. (…) Главное, что и грабить такого человека не доставляло никакого удовольствия, и за это Остромов не любил Галицкого особенно». В этом смысле Галицкий, как и полковник Ростанев, искренне верит обманывающему его человеку, честно пытаются научиться у него его премудростям, и несмотря на то, что явно попали в ловушку, совершенно не смешивают свой мир с его миром и никак не мараются об обволакивающее их зло.

И даже наоборот. В центре романа Даня разговаривает с ассирологом Мартыновым, который занимается миткумами. Миткумы упоминаются в ассиро-вавилонском эпосе, но определения нет, есть только общие описания: их нельзя удерживать, если они уходят, нельзя вознаграждать, можно уступать. Есть проклятия и благопожелания, в которых также упоминаются миткумы, и Даня догадывается, что миткум — это человек-катализатор, тот, который ускоряет какими-то своими мистическими качествами течение событий, и вес происходит так, как и должно произойти, только быстрее.

Таким миткумом для своего кружка становится Остромов. Он думает, что учит хитрости, а сверхспособности — так, прикрытие, а на самом деле учит именно сверхспособностям, потому что он грабит их и, будучи ограбленными, эти люди становятся совершенно нищими, опираться им не на что, они вынуждены становиться сверхлюдьми, вынуждены на деле осуществить тот самый рывок, который необходим для жизни в разрушенном и умирающем мире. И Даня, единственный, кто на самом деле стал сверхчеловеком, обучился и левитации, и прочим премудростям, это понимает.

Во время своей единственной встречи с Надей Даня спорит с ней об Остромове и его учении, потому что Надя не разделяет восторгов по поводу возможности обрести сверхспособности, хочет остаться человеком без всяких «сверх». На вопрос, зачем же она тогда ходит к Остромову, Надя отвечает, что нужна ему — полностью человеческая и женская мотивация, и так оно потом и будет. Композиционно встреча Нади и Дани происходит в лавке Клингенмайера, герои встречаются и смотрят друг на друга, ясно, что это — Встреча, но автор не долго оставляет их вдвоем, приходит Клингенмайер с письмом от героя предыдущего романа Быкова «Орфография», журналиста по имени Ять. Это письмо читают в кружке Клингенмайера, оно приводится полностью, вклиниваясь между встречей и свиданием Нади и Дани и объясняя, что за диалог сейчас будет между ними происходить, в чем различие их позиций при всей их очевидной взаимной любви.

Ять пишет, что мир ловил его, но не поймал, а поймать он хотел и хочет для того, чтобы сожрать, потому что мир — людоед. Но иногда мир «нажравшись, сочиняет две-три рифмы, и я та самая клетка его мозга, от которой это зависит». Ять связывает эту способность мира с существованием лишних букв в азбуке, потому что эта способность, в сущности, совершенно ненужная, практически не применимая, и тем не менее существовавшая. Так было раньше, но сейчас, когда мир изменился не в лучшею сторону, Ять не видит уже возможности для лишнего, и видит две возможности: остаться последней буквой в алфавите, то есть тем самым ненужным, уже окончательно, или стать чем-то большим, чем лишняя буква». И Ять все-таки отказывается от попыток стать чем-то большим, и говорит, что «умереть в системе координат лучше, чем жить вне ее. Лучше быть последней буквой в алфавите, чем свободным человеком в мире, где упразднена письменность».

Весь дальнейший разговор Дани и Нади — это разговор того, кто хочет стать свободным человеком (Даня) и того, кто хочет остаться последней буквой в алфавите (Надя). И вся их дальнейшая жизнь — это осуществление этих позиций. Надя становится той самой последней буквой в алфавите, совершает предательство ради милосердия, совершенно ненужного.

Дом подразумевает хозяина, который за этим домом следит и содержит его в порядке, чтоб не произошло ничего «скверного», дом и мир нуждаются в человеке, в его разуме, воле и самостоятельности. В разрушенном мире для сохранения дома требуется сверхчеловеческое усилие, и это сверхчеловеческое усилие приводит к тому, чтобы остаться человеком. 

Даня идет более сложным путем. Он в какой-то момент действительно отказывается от всего человеческого, включая Надю, по слову Быкова «отращивает себе внутреннюю сущность», и доходит до того, что вестник потустороннего мира готов забрать его с собой. Но потусторонний мир оказывается совершенно бесчеловечным и механистическим, и Даня отказывается от предоставленной возможности ради того, чтобы остаться с заброшенным соседским ребенком, которого он начинает опекать в конце романа. Таким образом, человечность побеждает и в его судьбе, но это другая человечность, испытанная и сознательная, это не слабость, а сила.

Дом подразумевает хозяина, который за этим домом следит и содержит его в порядке, чтоб не произошло ничего «скверного», дом и мир нуждаются в человеке, в его разуме, воле и самостоятельности. В разрушенном мире для сохранения дома требуется сверхчеловеческое усилие, и это сверхчеловеческое усилие приводит к тому, чтобы остаться человеком.

Достоевский задает парадигму, предчувствуя и прозревая непрочность привычного дома, легко возвращающегося своему хозяину по воле короля в разумном мире комедии классицизма. В новой парадигме суть дома и суть героя показаны глубже и яснее. Внутренняя чистота героя позволяет сохранить дом даже и при наличии в нем обмана и лжи, сохранить женщину, всеобщее спокойствие и счастье. В новом и очевидно разрушенном мире та же самая чистота позволяет герою сохранить себя и свою человечность, сохранить привязанность к ребенку и, будучи лишенным всего, сохранить человеческое достоинство.


Иллюстрация: Сергей Юрский в роли Фомы Опискина в Театре Моссовета